Каменные колокола - Владимир Арутюнович Арутюнян

— Чтоб тебе с ним не мучиться, мы его просто конфискуем? И тебе спокойнее, и нам, — предложил председатель.

— Я государство не обманывал, чтоб мой товар конфисковывали. Во время нэпа мне разрешили торговать, я и торговал. Теперь не разрешают, я и не буду. Но ведь я закупил товары до этого постановления, — значит, имею право их распродать. А если б закупил после постановления, тогда конфисковывайте, ваше право.

Председатель понял, что Даниэл крепкий орешек. Но и сам он был не лыком шит.

— А может, до постановления ты закупил целый эшелон товара, так что — и при коммунизме его продавать будешь? Закон есть закон. И точка. Приходите в сельсовет, узаконю ваш брак, а то старуха жаловаться начнет, разлучить вас придется.

Всю ночь не спал Даниэл, а на рассвете все-таки вспомнил, что нужно идти в сельсовет. Оживился. На миг даже позабыл об обрушившейся на голову беде. Стал торопить Сатик. Оделись, вышли на улицу. Сатик вся сжалась, платок на самые брови натянула, от Даниэла ни на шаг.

В конторе она села на скамейку у стены и опустила голову. Председатель задал ей вопрос:

— Ты по своей воле пошла к Даниэлу или он тебя силой увел?

«Вчера пил за наше здоровье, а сегодня провокациями занимается», — подумал Даниэл.

— Это я для проформы спрашиваю, — словно прочитав его мысли, тихо добавил председатель. — Это моя обязанность.

Сатик не ответила. Председатель повторил свой вопрос, на сей раз присовокупив:

— Если ты не по доброй воле ушла к нему, Даниэла следует судить.

Сатик кивнула.

— Значит, по доброй воле?

— Да.

Регистрация состоялась.

— Ну, идите, больше никто не имеет права вас оговаривать, а если станут, обращайтесь ко мне, я их приструню.

Вернувшись домой, Сатик несколько раз перечитала брачное свидетельство, спрятала его в сундук, заперла на замок и подумала: «А что сейчас маре[17] делает?»

Ей хотелось сходить к матушке Наргиз, попросить прощения, сказать: мол, я молодая, не устояла, да и страшно бывало одной. Если бы матушка Наргиз простила ее, она почувствовала бы себя вполне счастливой.

Выбрав удобный случай, она зазвала к себе соседку:

— Как маре живет? Хоть бы весточка какая от нее...

— А что тебе до маре? — насупилась соседка. — Если б родная была тебе, так возле б тебя находилась.

Сатик заплакала.

— Мы ведь столько лет под одной крышей жили.

Соседка смягчилась:

— После тебя исхудала вконец, кожа да кости. Заперлась в четырех стенах, слезы льет.

Сатик зарыдала, слезы принесли облегчение.

— Возьми сахару, передай ей, только не говори, что от меня.

«Дело доброе, — подумала соседка, — за это в селе только похвалят».

— Трудно, что ли, — передам.

Сатик дала ей пять голов сахару. Вернувшись домой, соседка тут же две головы припрятала, а остальные расколола так, что еще пять голов получилось. И понесла сахар матушке Наргиз.

— Ослепнуть твоей снохе, но тебя она все-таки не забывает. На, матушка, чаю попьешь.

— Лучше б она меня сперва отравила, а потом уж сбегала, — простонала старуха.

Коммуна пыталась шагать в ногу.

— Раз — правой!.. Два — левой!..

Матушка Наргиз уселась на придорожный камень, грустно смотрит на коммунаров и различает в их рядах своего сына.

Господь с тобой, матушка Наргиз. Только в мыслях он твоих, а рядом с тобой нету сына.

Разве ж в молодые годы помышляла она о такой старости? Все предрекали ей десятерых сыновей. Поступь у нее была уверенная, взгляд сияющий, солнечный. Однажды попытался ее было потискать соседский паренек.

Она схватила его в охапку и так стиснула, что у того кости захрустели.

— Ступай и знай свое место, — сказала она ему.

Он ушел как побитый и даже имени ее не решался больше вслух произносить.

Матушка Наргиз была родом из села Пахлеван. Что в ней осталось-то от прежней стати да силы? Зачем жить?

Из труб дым валит, на улицах голоса звенят. А ее очаг погас, и голоса она не подает.

— Правой!.. Правой!.. Держать равнение!..

Никто не подойдет, не спросит: матушка Наргиз, зачем ты из коммуны ушла?

«А что у меня есть-то, чтоб к их добру добавить? Раньше надеялась, что сноха работать станет. На что коммуне лишний рот?»

Вспомнилось, скольким из теперешних молодых она пуповину отрезала, купала, молитву читала, обратив лицо на восток. «Что ж ты меня, господи, не вознаградишь?..»

Эх, старая, разве люди думают о том, кто отрезал их пуповину? Разве кто-нибудь брался содержать старушку, которая ему пуповину отрезала?

Один сын у нее был, целый мир у нее был, и чувствовала она себя матерью мира. А какая мать такой себя не чувствует? Что есть-то у матери? Две руки. Сынок скажет: обними — и они вкруг него обовьются. Два глаза. Сынок скажет: погляди на меня. И взор и слух ее обращен на сына, она растворяется в его существе и жить без него не в силах.

Счастлива земля: одряхлеет, а ее подкормят, и она снова молодая. Бессмертно материнство земли: один ее покинет, другой с нею. Потому что грудь ее всегда полна молока. А какой толк от иссохшей груди старухи?

Она зашла в дом Овака, присела возле Салвизар.

— Я одна-одинешенька на всем белом свете, — сказала она. — Если коммуна хочет, пусть берет мою землю — распашут, засеют. А мне что надо-то: ломоть хлеба.

— Я Оваку скажу, — пообещала Салвизар. — Как ты одна-то живешь, матушка?

— Весь день на улице. Гляжу-гляжу, может, негодница сноха покажется, скажу ей, что думаю, на сердце полегчает. Да на глаза мне все не попадается.

— Не нужно ее бранить, молоденькая она, пожалей.

— А меня она пожалела? Хоть бы уж предупредила меня, уговорила...

— Ежели предупредила бы, ты б ее все равно прокляла... Зачем тебе одной жить? Переходи к нам. Места всем хватит. И я все время с тобой буду.

— Нет, я уж в своем доме век доживу. Со стенами своими говорить буду.

Сатик укладывала товары, снятые с продажи. Сахар перетаскала в амбар. Подумала: «А у маре сахар не кончился?» Мыло сложила в ящик: «А у маре мыло есть?.. Да откуда ему быть?» Рулон материи спрятала в ящик: «У маре одна рубаха, да и та, видать, износилась». Взглянула на платки: «Не отослать ли один маре?»

Осмелилась спросить:

— Даниэл, можно одни платок маре