Ольховатская история - Владимир Георгиевич Кудинов
Сегодня у Тамары уже отобедали два южанина. Оба смуглые, с тонкими седыми усами, белозубые, неторопливые, они попросили принести из кухни перьев зеленого лука, побольше укропа и перца. — Что за город, девушка, как здесь жить, если перца нет, ай-ай-ай! Рассчитывая этих своих смуглых дядечек, Тамара заранее решила округлить счет, недодать двугривенного — все равно ведь э т и не возьмут, а ей придется меньше краснеть. И обомлела, когда из рыхлой разноцветной бумажной сдачи один из них вытянул синюю пятерку и уверенным щедрым движением отодвинул ее от себя — спасибо, дорогая!..
Тамара настолько была ошеломлена, что промямлила: «Спасибо», — и пятерку взяла. А минуту спустя возвращать ее было некому…
Но что теперь прикажете ей делать?
И внезапно Тамару осенило. От своего серванта с посудой, салфетками и фруктами она отыскала глазами Морковку. Тот, уже рассчитавшись с ней, не спеша потягивал свое пиво, курил, слушал «меломана», разглядывал веснянскую публику, лепной потолок, с которого на длинных шнурах свисали медные трубы-светильники, и исподтишка бросал на нее откровенные взгляды. Тамара решительно пошла в буфет и, вернувшись, поставила перед Морковкой графинчик с тремя порциями молдавского коньяка и тарелку с тонкими дольками лимона и конфетами «Ромашка».
— Но я ничего этого не заказывал, — изумился Морковка.
— Ты заказывал, — сказала Тамара и повернулась идти.
— Я не заказывал вина! — запинаясь, запротестовал Морковка и суетливо полез рыться по карманам. — У меня, наверное, и денег-то больше нет. Как же так, Тамара?
— Это бесплатно, Тимофей, на халяву, — пояснила она. И смягчила тон, почувствовав, что излишне жестока: — Ну, от меня, понимаешь?.. Ведь ты меня как-то угощал…
Морковка смотрел на нее недоверчиво.
— В тот день, когда убили Дениса Андреевича… Я просто возвращаю должок.
— Фу, черт!.. — Лицо у Морковки просветлело. — А я думал, что ты решила на моем кармане делать план.
— Пей осторожнее, это не вино, — сказала Тамара и ушла.
9
Я продолжу мои записки теперь уже изложением рассказа Тимофея Морковки — в надежде добиться большей достоверности. Ведь если ты не в состоянии оправдать человека, то по меньшей мере попытайся его понять. Припоминаю, что в свое время Илья Эренбург регулярно читал нашу «Правду» и французскую «Фигаро», хотя некоей пристрастности, видимо, не избежать и здесь.
…Тамара ушла, оставив его с коньяком, лимоном и пригоршней шоколадных конфет, слегка смущенного и немало взволнованного, то и дело промокавшим лоб с большими залысинами скомканным платком. Смущенно, впрочем, вскоре прошло, а вот взволнованность не оставляла, даже коньяк не брал. Больше того, — вконец разбередил душу. Он пытался поймать ее взгляд, но взгляд ее ускользал, поймать за руку, когда проходила мимо, коснуться платья, извинительно и нежно, но она, словно нарочно, держалась от его столика в стороне. Для чего ей все это было нужно? Ставить коньяк, а потом делать вид, будто не замечает его, будто он — тьфу! и разотри?.. И под конец, когда уже укатил инкассатор, когда в кафе притушили огни и метрдотель со швейцаром принялись выставлять последних, самых веселых и чрезвычайно последовательных гуляк, когда сказали и ему: «Кафе закрывается, молодой человек, и нечего тут рассиживаться!..» — Тамара не заступилась за него, не оставила в зале — как не родная. Он пошел прочь, теперь уже сам не желая оборачиваться на Тамару, едва сдерживая гнев, досаду, обиду. Сперва думал хлопнуть, ну, не хлопнуть, так в сердцах закрыть за собою дверь или бросить ее настежь распахнутой, но в последний момент устыдился, все переиначил — к чему метать бисер попусту, девчонка взбалмошная и никто никогда не знает, что у нее на уме, что она собирается отчебучить…
Тимофей охлопал карманы, которые топорщились из-за конфет, нашел спички и раскурил сигарету, стоя в тени аккуратной уличной липы и не спуская глаз со входа в кафе, — Тамара не шла…
Но он был экономист, то есть в принципе был аналитик, и понемногу успокоился, допустив, что она оттого вела себя так отчужденно, что не хотела сплетен с первого же дня своей работы в «Весне», — Тамара не шла…
Постепенно он вернулся к мыслям, которые досаждали ему еще в кафе. В кафе он думал, что, судя по всему, опоздает на последний лукашевский автобус. Теперь же строить предположения на этот счет было незачем — он опоздал. И оставалось одно из двух: либо надеяться на милость шофера ночного покровского экспресса (захочет ли останавливаться на лукашевской развилке), либо провести ночь в Ольховатке. Но не в гостинице, конечно, не на вокзале, а с Тамарой в каком-нибудь укромном уголке. Скажем, на лавочке над рекой, в сквере при стадионе — да мало ли где. К себе, наверно, она не поведет, постесняется хозяев, этот номер пустой.
Ну, а если, размышлял Морковка, вдруг если поведет?.. — и хмельная горячая кровь хлынула в голову, и он ощутил мощь своего тела, мощь каждой мышцы, бешеную силу рук. Несдобровать бы тому, кто злонамеренно задел бы его сейчас!..
Но тут всплыло одно неприятное «но»: его элегантные, редкостной расцветки носки были с дырочками. Впрочем, если уже быть откровенным до конца, не то что с дырочками, а дырявы, еще точнее — без пятки, считай что без ничего, одна лишь видимость. Как манишка под пиджаком на голых плечах или плащ у пройдох Франсиско Кеведо… Помню, я где-то читал о партизанском командире, не боявшемся ни черта, ни дьявола и все же перетрусившем донельзя: на лесную деревеньку, где отдыхал отряд, вдруг налетели немецкие самолеты, и этот командир, мывшийся в баньке, едва под лавку в панике не залез — испугался, что убьют нагим… Говорю это в оправдание Морковки: ведь он о смерти нисколько не думал, как не думал утром о том, что может вечером оказаться в гостях у Тамары, — Тамара не шла…
Уж не одурачила ли она его, не улизнула ли с черного хода? Тимофей заглянул в щелку меж тяжелых оконных штор, разглядел движение каких-то людей — и опять успокоился.
Само собой, при надежном его положении и нынешней ее работе они скоро бы стали на ноги, обзавелись бы и мебелью и «жигулем», про запас кое-что имеется, — будьте спокойны на
