Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
Тепло жилой комнатки слегка растопило угловатое недовольство. Обилие книг, щедрый свет большой лампы и жаркое дыханье печки скрасили теперешнее окружение Губанова, и сам он — все такой же, как тогда, костистый и мило-неуклюжий — заулыбался прежней улыбкой, не затрагивающей губ, а блуждающей где-то в частых морщинках около глаз, засветившихся добро и обнимающе-широко. Первые минуты заполнены были взаимными удивлениями, скачущими расспросами, и только когда разбуженная Губановым Лиза — широколицая, с оловянно-тусклыми глазами, тяжело осаживавшаяся на пятки при ходьбе — внесла поднос с посудой, Никифор Ионыч сел за стол, положил подбородок на сцепленные пальцы рук и оглядел друзей по-настоящему:
— Ну-с, юноши, вот мы и снова столкнулись.
Степка смущенно отвернул лицо в сторону и закопался в затылке:
— Выходит дело, что так…
Петр ничего не ответил. Некогда тронувшее его сердце своей необычностью слово «юноши» — сейчас прозвучало по-новому, будто подчеркивало покровительственное отношение к ним хозяина.
— За это время, — Губанов хрустнул пальцами и откинулся к спинке стула, — за это время много воды утекло. Вы превратились во вполне разумных мужчин, я медленно двигаюсь к старости… да… Все это грустно.
И было непонятно, что породило в нем грусть: мысль о собственной старости или возмужалость этих юношей.
— Многое, о чем мы когда-то мечтали в ваших заброшенных Двориках, теперь свершилось, свершилось не так, как мы тогда себе представляли, но все же мы являемся свидетелями грозных событий, которые лягут на протяженности человеческой истории скрепляющим рубежом… Наша страна сейчас переживает тяжелое испытание. Будущее вновь стало темно и полно мучительных загадок.
Петр сухо откашлялся, прикрыв рот ладонью, и неуверенно отозвался:
— Теперь загадки загадывать некогда… Классовая борьба…
— Классовая борьба? — брови Губанова вздернулись, и он испытующе глянул на Петра. — Вот и тебе в уши надули. — Он глубокомысленно посмотрел на свои пальцы. — Это, дорогой мой, не классовая борьба, а самопоедание. Так, так! Не тряси кудрями-то! В тебе огонь молодости бродит, он опаляет побеги мудрости, оттого ты и смело бросаешься словами. Жизнь — не шахматная доска, ее по клеточкам не уложишь, что пытаются делать уважаемые большевики. Я плохо знаю их теории, но…
— Надо было получше знать…
— Надо? — Губанов опять глянул на Петра и закусил ус. — Любопытно!
Он встал и прошел за переборку.
Степка вскинул вверх голову и подмигнул Петру, потирая ладони между коленками. Петр ответил другу нераспустившейся усмешкой и принялся закуривать.
За переборкой слышались глухие голоса. Лиза гремела самоварной трубой и на неразборчивый говор Губанова пьяно хрипела:
— Принесет черт ни свет, ни заря… Аль я чугунная! Мать божья! Уйди ты! Глаза бы мои на тебя не глядели! Не поспел еще! Что я сама, что ль, в него влезу?
Степка беззвучно оскалил зубы и еще ожесточеннее засмыгал ладонью о ладонь.
— Классовая борьба…
— Диктатура пролетариата, — отозвался Петр, еле сдерживая хохот.
Губанов вошел в комнату.
— Черт знает что такое! Вот оно! — кивнул он Петру. — Вот следствие тех методов, которые проповедуют большевики. Распустился народ, теперь попробуй, введи его в русло. Нет! — Он сухо стукнул костяшками пальцев по крышке стола. — Нет, теперь не скоро пробудишь в людях сознание. Они твердо усвоили: грабь, дери, рви, полосуй. Теперь их в оглобли не введешь! Да и вводить некому, если так будет идти. Некому! У власти пролетарии. А кто это? Мы-то знаем кто, — нас не обманешь. Это — нищета, те, кто был всегда в навозе. Теперь они строят жизнь по своему вкусу. Но этому не быть! Я говорю…
Лиза ворвалась в комнату ураганом. Со звоном водрузила на поднос самовар и загремела чашками. Губанов мгновенно превратился из грозного обличителя в обиженного человека, болезненно скривил губы и утомленно поднял глаза на кухарку:
— Ну, хватит! Принесла, а в дальнейшее не вникай, без тебя обойдемся. Хватит!
Лиза двинула стопку блюдечек и решительно повернулась!
— Тьфу! Прости мою душу грешную! То иди, то уйди! Черт тут вас, святошных, поймет!
С ее уходом молчание висело длительной неловкостью. Губанов налил стакан, вынул из столового ящика хлеб, сахар и безмолвно указал гостям на места.
Петр с жадностью набросился на обжигающий чай. Губанов, хмурый, потерявший охоту говорить далее, лениво дрынькал о стакан ложкой, и Петр, заканчивая третий стакан, с тревогой подумал о том, что хозяин тяготится ими, через силу терпит их присутствие. Он решительно опрокинул стакан вверх дном и толкнул ногой Степку. Поблагодарив хозяина, они расстелили на полу тулупы и легли рядом.
Как бы подчеркивая несвоевременность приезда гостей, Губанов долго сидел за столом, писал, рылся в ворохе бумаг. Петр сладко потянулся и закрыл глаза. В короткий миг, когда желанный сон неслышными стопами подбредает к сомкнутым векам, сыплет в уши звонкий песок забытья, он успел длинно подумать о крушении былых ценностей, о любви своей, потраченной зря на выдуманного человека. Как глупо было думать о том, что Никифор Ионыч, тот Никифор Ионыч, который так скрашивал длинные вечера в доме Зызы, будивший несозревшую мысль и звавший за собой в неведомые страны, — беспрестанно думает о «юношах», радуется их радостям, следит за их ростом как родной отец, и никого ближе этих юношей для него нет в мире! Какая ерундовина! Он давным-давно выкинул их из головы, да и не такой уж он светлый и мудрый. Он просто скучный, больной человек, глубоко усевшийся в свою норку, с пьяной Лизой, нежилой кухней, непромытыми рубашками, скучными, неинтересными книгами. И его речи о революции, о большевиках — просто беззубая воркотня человека, выброшенного из повозки жизни.
Прошлое уходило в забытье — уходило пережитое, более не нужное.
11
Съезд[1] тянулся три дня. Заседания часто прерывались: из уезда прибывали делегаты с вестями о новых разгромах, о пьяных бунтах в селах против хлебозаготовительных отрядов.
Съезд выносил постановления, тут же сколачивал отряды и посылал их на места. В один из первых отрядов попал Степка, и Петр остался на съезде один, если не считать Комракова, сидевшего в президиуме. Общаясь с делегатами съезда, Петр по-настоящему понял, какая неразбериха творится в стране и как много напряжения нужно новой власти, чтобы все вовремя заметить, предупредить, настроить. Повсеместно шли волнения. Село двигалось на село, деревня на деревню. Беднота дралась за хлеб. За
