Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— Я за него ручаюсь! Парень надежный, нетерпимый…
Ах, как он верно сказал! Именно нетерпимый! Он вспомнил нынешний свой разрыв с Губановым. Разве не проявил он свою нетерпимость ради дела революции к человеку, выше которого он никогда не знал?
Он вышел из пустого подъезда огромного дома, в котором помещался совет, чувствуя, что и гулкие стуки его каблуков о каменный пол тоже говорят о его нетерпимости.
На выходе столкнулся со Степкой.
Еще сегодня утром Петр долго думал о друге, тревожно гадал, не случилось ли с ним что-либо неприятное. Но сейчас в нем заговорила непримиримость: Степка предательски не поддержал его в столкновении с Губановым, принял сторону того, ухаживая за ним, всячески сглаживая грубость товарища. Он даже проводил Губанова из нардома, бережно поддерживая его под локоть!
Нет, его не обманешь улыбкой и дружеским пожатием руки! Нет, он не пожмет руку того, кто низко нашептывал в ухо его врагу, понося его, предавая дружбу!
Петр рывком отнял у Степки руку и молча подался в сторону, уступая дорогу. Степка засиял глазами и невинно улыбнулся.
— Тебя что, укусило?
— Нет, кусайтесь лучше вы!
— Серьезно, Петька! Ты не взбесился?
Эта наглость уничтожила последнюю сдержанность Петра. Он схватил Степку за плечи и сдавленно выкрикнул ему в лицо:
— Знаешься со всякой… сволочью… Мне это не по дороге!
— Да с кем? С Губановым, что ль? — Неожиданно Степка грохнул смехом, раскатившимся в глубоком пролете подъезда. — Не могу! Ты дурак или преподобный? Да я… Чучело! — И видя, что Петр его не понимает, он погасил смех и сомкнул прямую черноту бровей. — Ты не понял ничего. Губанова я любезно проводил… в тюрьму. От скандала.
Петр смотрел на Степку, не мигая. В первую минуту он ничего не понял, потом, будто сорвавшись с большой-большой высоты, охнул и метнулся к другу.
— Неужели? Ах, черт возьми! Я ведь… Ты меня тово… Говоришь, проводил под локоток в теплое место?
Теперь приспело время смеяться Петру. Он задохнулся, затрепал рукавами, представив себе растерянное лицо Губанова у ворот тюрьмы.
— Я не могу! Так и сказал: «Это предательство»? Вот это я понимаю — непримиримость!
— Какая непримиримость? — непонимающе глянул на него Степка.
— Так я. Ну, идем.
В улицы падал жесткий мороз, гонимый с севера пронизывающим ветром, громившим железные крыши, плохо закрепленные калитки. Света в домах не было, но чувствовалось, что город не спит, где-то ходят люди, прячась за углы и в подворотни. Острые взмахи ветра были насыщены скрытой тревогой.
Петр шагал рядом со Степкой, внутренне ругая себя за недальновидность. Как он мог ошибиться в друге? А ведь это так похоже на Степку, никто другой не мог придумать такого ловкого маневра. Вот это настоящая непримиримость!
— А я… — Он задержался на углу, обернулся к Степке, согнувшемуся навстречу ветру. — Ты слышишь? В партию вступил. Билет мне уже вручили.
— За этим и я шел. Ну, все равно, завтра получу.
— А что в селе было? Война?
— Пустяки.
Теперь ветер толкал их взад, и Петр мог пристальнее вглядеться в уличную тьму. Первое впечатление, что улицы не пусты, подтверждалось: от дома к дому шныряли темные тени, перебегали улицу. Они миновали темную тушу собора с золотой звездочкой огонька под колокольней, пересекли неширокую площадь и направились к купеческому особняку, в котором было делегатское общежитие. Степка неожиданно задержал шаг и схватил Петра за руку.
— В чем дело?
Степка молча отпихнул его в сторону, и, не выпуская его руки, бросился под прикрытие домов. Они очутились под навесом над дверями магазина и огляделись. На белизне площади сейчас же появились люди. Степка предупреждающе шепнул:
— Видел?
— Пугнуть их? — Петр опустил руку в карман.
— И думать забудь. Весь город поднимешь — тогда костей не соберешь. Надо попасть к своим.
— Неужели, гады, следили?
— А ты думаешь, дремали?
И, не спуская глаз с топчущихся на площади людей, они, касаясь спинами стен, начали продвигаться в сторону огней. Добравшись до невысокого забора, Петр толкнул Степку, тот понимающе хмыкнул, и один за другим они перемахнули через забор, побежали широким двором, натыкаясь на пустые бочки, тележные ящики, занесенные снегом. На улице засвистели, длинно, с перерывами.
Ночь в общежитии тянулась без конца. Напуганные делегаты сбились в задние комнаты, сидели в тьме, боясь шевельнуться. Каждую минуту ждали стука в дверь, звона разбиваемых окон. Обреченное ожидание было непосильно, и когда в окно влез серый рассвет, Петр увидел, как похудели за ночь люди и какой невыразимой пустотой налились их глаза.
В это утро съезд открыли в тесной комнате председателя уездного совета. Сбившись в кучу, делегаты почувствовали себя спокойнее, тревога минувшей ночи улеглась. Это заседание велось без лишних разговоров, по-боевому. Первым выступил Комраков. Он окинул собравшихся усталым взглядом, сжал сухие челюсти и протянул вперед руку, словно намеревался взять кого-то стоящего перед ним за грудки и с силой погрузить в необъятные глубины своей ладони.
— Разговоры, товарищи, надо приканчивать. Нынешняя ночь нам показала, что мы находимся здесь на фронте. С минуты на минуту нужно ждать предательских пуль контрреволюции. Надо действовать. Силе мы должны противопоставить нашу, большевистскую силу. Первое наше внимание — созданию Красной гвардии. Принимается? Отлично. Теперь у нас на очереди вопрос: избрание уездного совета, который будет руководить всей работой согласно инструкций из губернии и центра. Мы, большевики, предлагаем, во избежание нареканий отдельных волостей, избрать от каждой волости по два человека. И с этим согласны? Отлично. Давайте по волостям. Кого вы назначаете?
Пока секретарь опрашивал представителей первой по алфавиту волости, Комраков вышел из-за стола и поманил пальцем Петра.
— Слушай сюда! — Он взял его за плечо и легко передвинул в угол. — Мне оставаться надо обязательно, товарищи настаивают. Другого кого нам? Тебя? Я-то на тебе остановился.
Петр поглядел в спрашивающие глаза Комракова и покачал головой.
— Не валяй дурака!
— Нет, мне дома дел много. Надо Степана. Тут ты… он около тебя наберется, а кто там нашу программу будет проводить? Останься я — Дворики весь хлеб сплавят, там с бреховцами побоище выйдет.
Комраков долго потирал ладонью подбородок, приспустив тонкие веки. Потом со
