В перспективе - Элизабет Джейн Говард
– Незачем так пугаться. Это всего лишь я заскочила пожелать тебе доброй ночи.
Последовала небольшая пауза, за время которой Антония отложила щетку, а Араминта беспокойно прошла по комнате и наконец указала на терракотовое платье, только что снятое ее дочерью.
– Дорогая, вещи надо вешать обязательно! Думаешь, долго оно прослужит, если этого не делать?
– Я как раз собиралась его повесить. Только сейчас сняла.
Легкий недоверчивый смешок Араминты обострил ее усталость до состояния нервозности. Мать никогда не приходила пожелать ей доброй ночи – на уме у нее было явно что-то другое. Она уселась на табурет перед зеркалом.
– В чем дело?
Ее мать наклонилась к зеркалу на туалетном столике, поправляя уложенную волнами стрижку, и Антония заметила ее вспышку гнева, вызванную резким вопросом, прежде чем мать подчеркнуто дружелюбно объяснила:
– Знаешь, милая, ты только не прими за критику с моей стороны, но по-моему, ты чуточку невежливо обошлась сегодня вечером с беднягой Джорджем: ему было не с кем поговорить, а ты просто уткнулась в книгу! Разумеется, никто не рад больше меня тому, что ты наконец-то нашла того, кто тебе по душе, но тебе не следовало бы… мм… вешаться кому-либо на шею, пренебрегая всеми остальными, – надеюсь, ты понимаешь, о чем я.
В наступившей тишине Антония думала о том, что могла бы многое ответить, но, к счастью, не сказала ничего. В конце концов она, понимая, что просто возбуждает в матери беспардонное любопытство, ровным тоном сказала:
– Ясно. Это все?
Ее мать отступила к двери.
– Это все, милая. Ради всего святого, не вздумай дуться, ведь это ради твоего же блага, и ни в коем случае не принимай все слишком близко к сердцу.
Она вышла, и этот день наконец закончился.
6
Остаток визита Каррана прошел при ясной летней погоде и слабом, но несомненном напряжении, которое в той или иной степени ощущали все. Антония чувствовала это напряжение особенно остро, но меньше всех понимала его. Она просто считала, что, возможно, все оттенки и степени ее ощущений, которые казались ей исключительно, беспокойно обостренными, объясняются ее влюбленностью, однако она существовала отнюдь не в личном мире, где были лишь она сама и Карран. Теперь, когда она замечала паровозик в окно утренней столовой за завтраком, ей так и мерещился запах его синеватого дыма; когда отец выходил ко второму завтраку, она будто бы могла определить, доволен ли он утренней работой; она отчетливо сознавала, что причина поведения Джорджа Уоррендера – не просто темперамент, как считала ее мать, а некая неудовлетворенность, сочувствовала ему и нерешительно пыталась отвлечь от этих мыслей, какими бы они ни были. Она знала, что ее мать загадочным, глубоким образом зла на нее, и пробовала – безуспешно – развеять ее гнев, но от глубокого понимания смысла всего перечисленного ее оберегал некий экран, фильтр, интуитивная связь с Карраном, которую теперь для нее имело решительно все. Процесс возникновения связи всего сущего с ее любовью был таким внезапным и вместе с тем настолько непрерывным и цельным, что почти сразу же после признания этой перемены она перестала сознавать ее. Ее всецело захватила новая и совершенная пронзительность счастья – предельно чуткого, предельно субъективного, лишенного даже ее прежней способности сравнивать, или анализировать, или понимать последствия, будто внезапно она научилась читать на множестве иностранных языков, не переводя ни слова.
Сцена в лесу, похоже, чудесным образом ничего не испортила, прошел день-другой, и даже перемен, вызванных ею, не сохранилось, и Антония была безоговорочно благодарна ему за это. Она довольствовалась возможностью изредка оставаться с ним наедине, и когда он обнаружил, что она не стремится к его обществу, но и не избегает его, то счел это обстоятельство удивительным и интригующим. Если она любит его, наверняка попытается привести в исполнение какой-нибудь план для них двоих, а если нет, должна же она была препятствовать его усилиям. А она относилась к ним не то чтобы спокойно, а безучастно, хотя живо отзывалась на ласковое подшучивание и охотно вступала в непринужденные, интимные беседы ни о чем всякий раз, когда они оставались одни. В течение нескольких дней он строил эти отношения с ней и убедился, что ее молчание в присутствии других не столько бесцветное, сколько бдительное, живое и наблюдательное – впоследствии она рассказывала ему, о чем думала; они продолжали разговор с любого места, на котором он был беспечно брошен, – и он с радостным удивлением отмечал искренность ее памяти, напряженную тщательность, с которой она воссоздавала сцену. Все оставшееся время своего визита он слушал, спорил и побуждал ее рассказывать о себе, объяснять ему, что она думает и чувствует, исследовал масштабы ее неопытности и вместе с тем обнаруживал, что ее мышление лишено какой бы то ни было косности.
Однажды, когда они собирали малину, она спросила его о нем самом, и он рассмеялся и легко уклонился от вопроса – птица запуталась в сетке, они освободили ее вдвоем; она держала в руках задыхающееся пернатое существо с широко разинутым от ужаса клювом, пока он перерезал бечевку на ее крошечных холодных лапках, и наконец единственным безмолвным и бурным рывком птица высвободилась – к тому времени Антония забыла, о чем спрашивала.
Вечером накануне отъезда он снова поцеловал ее. Они сидели на перелазе у опушки рощицы за домом. За их спиной неравномерно хмурился и темнел лес, впереди остатки солнечных лучей лежали на густой летней траве.
– Это все равно что сидеть в первом ряду театра.
– А вы бывали во многих театрах? – спросил он, не сводя с нее глаз.
– Не очень. И никогда не сидела в первом ряду. – Она, похоже, поняла, что это признание. – Но именно таким я представляла себе вид из первого ряда.
– Вы пойдете со мной в театр? Мы сядем прямо впереди, если пожелаете.
– А это хорошо? – Вообще-то ей не хотелось видеться с ним в Лондоне, но и говорить об этом она не желала. Помолчав немного, она спросила: – А как же ваша школа верховой езды?
– О, ей обеспечен успех, в этом я ничуть не сомневаюсь, но прежде надо еще найти человека, у которого больше денег, чем у меня, чтобы взяться за дело, так что сначала надо съездить домой.
– Домой? – Она уставилась на него так, словно не предполагала такую возможность.
– В Ирландию, – пояснил он, – это ведь мой дом.
– Ах да.
– Но я вернусь.
