Алфавит от A до S - Навид Кермани

гостям, чтобы нас никто не беспокоил несколько минут. Как раз когда я дошла до Моссадыка, который еще накануне своего свержения при участии ЦРУ консультировался с американским послом, потому что его поколение искренне верило в Америку, к нам подошел мой отец. Мой отец, у которого было намного больше историй, чем у меня: арестованные, замученные, казненные, погибшие и покалеченные на войне в нашем ближайшем кругу. Я знала, что он не сможет найти правильный тон, он был слишком эмоционален, слишком обвинителен и, главное, слишком многословен, тогда как министр ожидал последовательного изложения, раз уж из всего множества людей, желающих с ним поговорить, он уделил время именно нам. Я решительно перебила отца, да он сам понял, что вмешался без приглашения, и решил уступить слово мне не только потому, что постарел, но и потому, что я знала правила поведения на политическом приеме, знала, как общаться на Западе, а также потому, что я была интеллектуалкой, а он – всего лишь вышедшим на пенсию инженером, с трудом говорящим по-английски. Но, продолжая говорить, я заметила его натянутую, неестественную улыбку. Я знала, что поступаю правильно, это моя ответственность, речь о нашей общей стране. В то же время я понимала, что дочь не должна обращаться с отцом как с ребенком, который мешает взрослым. Кто я вообще такая, чтобы отодвигать его в сторону – его, человека, который знал гораздо больше, чем я, сделал гораздо больше, чем я? Кто я такая, чтобы исключить его из разговора просто потому, что он мешает?

222

Жара меняет город, окрашивая его в новые цвета. Голубое небо стало привычным – кажется, облака теперь существуют только в фильмах, голубое небо подчеркивает, особенно ближе к полудню, что в архитектуре города преобладает серый оттенок. По ночам мерцают звезды, и полная луна, которая летом кажется еще больше, светит как никогда ярко. С каждым днем город становится все более желтым, местами цвет даже переходит в охру и коричневый – благодаря засухе и выжженным ландшафтам, которые напоминают африканские пейзажи. Полдень же практически лишен красок – улицы, магазины и даже деревья кажутся поблекшими, как на фотографиях, сделанных десятилетия назад. Потому яркая одежда горожан бросается в глаза, если, конечно, это еще можно назвать одеждой – многие раздеты, как на пляже.

Ты неожиданно замечаешь, насколько пестрым стал город. Это видно по голым рукам и ногам; кажется, что по меньшей мере половина жителей – коричневые, кремовые, желтые, красноватые или черные, и даже немцы после четырех месяцев солнца уже не такие бледные. Но самое впечатляющее – это необычно глубокий красный цвет, который накрывает город с наступлением сумерек. Особенно на Рейне, где кроваво-красное небо мягко отражается в мерцающей воде, а вместе с ним – Кёльнский собор и приветливая башня Большого Святого Мартина. На полчаса Кёльн становится самым красивым городом в мире.

223

На улице я встречаю свою лучшую подругу, которая некоторое время назад со смесью озабоченности и ехидства поставила под сомнение мою материнскую любовь. Одно вскользь брошенное замечание – но оно задело, выбило почву у меня из-под ног. Для примирения еще слишком рано: она слишком обижена, чтобы проявить сожаление. Мы знаем друг друга долго – дольше, чем своих мужей, детей и всех коллег, мы вместе учились в Каире, обсуждали своих возлюбленных, одалживали друг другу книги, вместе пили, спорили, танцевали, объездили полмира… Мы никогда не боялись, а если и боялись, то подбадривали друг друга. Если кто и знает меня, так это она. Может быть, она права, что не доверяет мне?

Я вежливо здороваюсь и прохожу мимо, словно встретила не лучшую подругу, а простую знакомую. Вечером она звонит в надежде помириться; она знает, что была неправа, возможно, даже признает это, но, не считая меня свободной от зависти, видит в моем гневе высокомерие. Моя демонстративная нравственность раздражала ее еще в студенческие годы, а теперь я чувствую себя еще более уверенной в своей праведности – ни дать ни взять Жанна д’Арк. Мы не произносим вслух, но обе понимаем, что именно это чувство лежит в основе нашего конфликта. Я также знаю, что она не единственная, кто считает мою праведность лишь более изощренной формой безнравственности. Тем не менее я не сбрасываю звонок, и мы несколько минут говорим о разных пустяках. Я не даю ей возможности вставить извинение в паузах между предложениями.

224

Ильязд, главный герой, а возможно, и одноименный дадаист, который в 1920 году бродил по Стамбулу, оба Ильязда избрали жизненный путь «наибольшего вздора», постоянно ищут бесплодные начинания, ненужные дела и ужасаются от мысли, что «из всего этого может что-нибудь выйти». Их привязанность к Стамбулу объясняется не величием Святой Софии, а отвращением к философии, которая, по их мнению, сводится лишь к умным объяснениям: «Ислам есть сад, растущий на склоне. Не забудьте, что, кроме роз, надо сеять в нем лень. Что розы растут на солнце, что почва плодородна, что прожить жизнь в саду, лежа на солнцепеке, человечнее, чем хлопотать в городах и ломать себе голову над проклятыми вопросами. Не думайте, и проклятые вопросы разрешатся сами собой. Да будет ваша жизнь приятной и легкой».

Когда в мечети звучат пять аятов «Ляйлятуль-кадр», «Ночи предопределения» из Корана, Ильязд слышит в них образы, загадки и звуки, которые невозможно выразить логическими фразами. «В ответ на хитрейшие умствования отцов и сынов церкви, на яростные споры богословов и умников, на рассуждения вокруг и около по поводу лиц и естеств, ночь отвечала простейшими певучими фразами».

Я думаю о своей матери, которая по вечерам слушала Коран, не понимая арабского, вспоминаю веселость моих тетушек и бабушек, с улыбкой принимавших все удары судьбы, вспоминаю, как дедушка говорил, что ислам привлекателен своей простотой – он заключается в Боге, человеке и природе, его можно выучить за час: десять минут на учение, пятьдесят на молитву. Я никогда не присаживалась рядом с ними, не улыбалась в ответ на удары судьбы, не поддавалась уговорам. Я последовала за своим отцом, который верил только в свою работу и ни во что больше. Теперь я несу бремя одиночества, в котором нет даже Бога.

225

Мы в магазине, где продают трехколесные электровелосипеды.

– Сил у нас в ногах уже немного, – шутит продавец, когда отец безуспешно пытается провернуть педали, и меняет режим, чтобы электротяга включалась не после половины оборота педали, а чуть раньше. – Но четверть оборота мы осилим, да?

Меня с самого начала раздражает его тон, это «мы» звучит