Цепи меланхолии - Линда Сауле
– Я боюсь, Арлин. – Оскар затрясся всем телом, и Арлин крепко обняла его, чувствуя, как проступают кости сквозь одежду. – Я боюсь места, куда уйду, боюсь, что не сумею вернуться.
– Но ты уже бывал в Древнем Египте, на Пелопоннесе и Востоке, ты нырял в пучины океана и нежился под тропическим солнцем, ты вторил ветру высочайших из гор, ты вращал штурвал и открывал континенты.
– И я же видел кровь и оторванные конечности, вырванные зубы и кишки.
– Художникам не пристало отворачиваться. Ты – Оскар, и в то же время ты все, чем захочешь быть. Vita brevis ars longa[57]. Ты – поклонение искусству, но ты и есть искусство; ты – любой из живущих на земле, в любое из времен!
– Но кто тогда Чад, студент, который поступил в художественную академию, чтобы научиться писать?
– Сегодня это Чад, завтра – кто-то другой…
– Кто ты, Арлин?
– Я самая счастливая женщина на свете, ведь я та, кого ты любил первой, и та, которую будешь любить последней.
– Разбей статую, Арлин. Меланхолия овладела моим разумом, все дело в ней.
– В меланхолии ты нашел лекарство. Она не сгубила тебя, но спасла.
– Но она лишила меня любви! – выкрикнул Оскар, и Арлин с Эвет вздрогнули. – Я искал любви, вот что я когда-то потерял, я понял это только сейчас. Я люблю тебя, Арлин. Люблю всем сердцем! – закричал Оскар. – Пусть это чувство станет моим якорем, пусть оставит меня на этой земле, рядом с тобой, и даю слово, что никогда не обижу, буду верен тебе вечно. Неужели сила любви не способна спасти меня, ведь я так отчаянно прошу об этом! Я потерял возможность быть с тобой, вот отчего тоскует мое сердце, вот почему я всякий раз возвращаюсь. Но раз уж мне суждено странствовать между двумя мирами, если я не могу быть с тобой, тогда ты отправляйся со мной!
– Мне нет там места, – тихо сказала Арлин. Она прижала его голову к своей груди и произнесла тихо, чтобы он услышал: – Спасибо за эти слова. Но я должна быть здесь. Здесь живут твои картины, кто-то должен заботиться о них, ведь наступит день, и мир узнает о величии, которого ты достиг. Мой родной… Я вижу, что ты измотан. Скоро я отведу тебя в палату, и ты уснешь. Я не знаю, сколько времени у нас осталось – возможно, завтра ты уже не узнаешь меня, а может быть, провиденье подарит нам еще несколько счастливых дней. В далях, в которые ты отправишься, есть место лишь одному. Лишь избранным дано познать то, что видел ты. Я не смогу быть твоей спутницей, Оскар, но я всегда буду ждать. Каждую минуту, каждый миг моей жизни. Когда ты вернешься, я буду здесь. Узнавая меня, ты будешь дарить мне счастье. Ну а если однажды не сумеешь, что ж, моя память сохранит эти мгновения.
– Арлин!
– Закрой глаза и дай обнять тебя, я хочу запомнить это объятие и наш поцелуй. Коснись моих губ так, как тебе этого хочется. Ты уходишь от меня, я чувствую, наше время истекает. Перед падением в бездну, перед погружением в темноту, пока призрак Меланхолии вновь не позвал тебя по имени, пока не поманил в свои призрачные сети и не забрал у меня, прошу еще минуту. Всего минуту, еще чуть-чуть, мой драгоценный, радость моя, счастье мое. Милый Оскар, ты уходишь… Я вижу, тебе пора. – Слезы катились из ее глаз. – Прощай. Нет, не прощай, до скорой встречи. Не страшись быть один, просто возвращайся ко мне. Всегда… Возвращайся…
Оскар, Арлин и Эвет стояли, обнявшись, но Оскар не чувствовал их поддерживающей силы. Глаза его были прикрыты, руки одеревенели, он тяжело и медленно дышал. Отстранившись, он посмотрел вокруг и с удивлением разглядел невиданный прежде зал с длинными рядами стеллажей, уставленных незнакомыми картинами. Он сделал три глубоких, головокружительных вдоха и выдоха, проникающих к самому основанию легких, и в бескрайнем хранилище, гулком от стихших голосов и наполненном угасающими всполохами, Оскар Гиббс остался один.
Эпилог
Excludit sanos, Helicone poetas[58].
Демокрит
Луч утреннего солнца упал на стену, и Торп, поймав его движение, поморщился. «Кто выбрал этот идиотский оттенок краски?» – подумал он, но не проронил ни слова, а вернулся взглядом к сидящим внизу студентам. Первокурсники. Молодые и уверенные в себе. Пожалуй, даже слишком. Не помешает сбить с них немного спеси. Вот только для начала нужно понять, кто из себя что представляет. Пока они даже не притворяются, что им интересно. Ничего, пройдет время, и они будут обращаться мыслями к этим дням, пытаясь понять, что же упустили, где не к месту зевнули, что проморгали, хихикая над одними им известными глупостями.
Торп кашлянул, привлекая внимание аудитории, и студенты затихли, их головы повернулись к профессору, занявшему излюбленную позицию – на верхушке узкой винтовой лестницы, служившей ему трибуной. Он поправил и без того идеально сидевший джемпер и очки. Теперь он был готов продолжать.
– Задумывались ли вы когда-нибудь о том, что в жизни есть вещи, которыми нельзя поделиться? Мы можем оставить наследство, передать потомкам свой дом, автомобиль, ценные бумаги. Но мы не можем сделать это с гениальностью. Гениальность нельзя передать, ее нельзя принести кому-то в дар. Она может принадлежать лишь своему владельцу, гениальности невозможно обучить, а иногда даже и распознать ее.
Я хочу рассказать вам о направлении в искусстве под названием «ар-брют». Это искусство, в котором понятия патологии и нормы соприкасаются так плотно, что разделить их уже невозможно. Альфред Барр[59] еще в тридцатых включил рисунки психиатрических пациентов в выставку, посвященную сюрреалистам. В 1913 году во время Международного медицинского конгресса сэр Джордж Саван организовал публичную выставку «психотического искусства» в Бетлемской королевской больнице. В Лозанне имеется обширная коллекция ар-брют, ее собрал Жан Дюбюффе[60], в свое время она наделала много шума, переплюнув даже Пикассо. В Бельгии работает музей доктора Гислена[61], в нем также
