Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

вернулся на перегонку, после чего мы с твоим отцом пошли к нему на точку. Твик не держал дома ничего кроме пустых обвязанных бутылок, это делалось просто чтобы отвлечь внимание, на случай, если какой-нить служитель закона будет шнырять поблизости; пока мы шли, пиная пыль, нам явилась идея разыграть Твика. Не помню, кому это взбрело в голову, но скорее твоему папаше, потому что он всегда был готов к разным дурачествам, розыгрышам и всему такому. Я не говорю ниче плохого про него, прост таким уж он был. А может эт я был таким, кто знает. Я и сам охотно промышлял подобным.

Так вот, перегонка Твика стояла прямо у Большого Гаррикинского Болота. Перед перегонным кубом росла самая поганая стена из ежевики и шиповника, которую только можно увидеть в жизни. Зуб даю, там было акров двадцать. А за кубом сплошное вязкое болото. Ежевика спереди и болото, глубиной по пояс и полное щитомордников, за ней, и еле видная дорожка меж деревьев.

Твой папаша обошел лесную дорожку с одной стороны, а я с другой. Нам тогда докучал этот правительственный хер, приехавший сюда из Вирджинии или чегот такого и очень сильно пакостивший всем, пока Ламми наконец не застрелил его, но в те дни он был занозой для Твика и всех остальных, и когда я уже был уверен, что твой папаша добрался до той стороны, я подобрался поближе к перегонке через заросли падуба, сжал свой рот вот так, смотри, и крикнул в рубашку: «оставайтесь на месте!»

Твик размешивал свое варево, но когда я закричал, он бросил половник и дернул вверх головой как пес, учуявший след в лесу. Он сорвался и побежал по дороге в другую сторону, а хвост его рубахи торчал из штанов. Я больше ничего не делал, только еще раз зажал рот и крикнул: «ОН БЕЖИТ В ТУ СТОРОНУ!» И ессесн он бежал прямо к твоему отцу. Тот подождал пока старина Твик будет совсем близко и крикнул: «ОН ТУТ, Я ЕГО ВИЖУ!»

Твик растерялся, поняв, что дорога для него перекрыта с обеих сторон. Он бросил долгий взгляд на Гаррикинское болото и потом не менее долгий на кусты ежевики. Отдаю должное старине Твику, ему не понадобилось больше трех секунд, чтобы принять решение. Он опустил голову и нырнул в колючки.

Мы слышали, как он кричал и вертелся там гдет около пятнадцати минут. Это была самая уморительная вещь, которую я только хотел бы увидеть. И будь мы прокляты, если я или твой папа не сломали себе все ребра сидя там и попивая варево Твика, которое он, скорее всего, прогнал этим утром, слушая крики бедняги, пытавшегося прорваться сквозь ежевику.

Потом мы пошли к нему домой, где Сара сказала: «Не, Твик еще не пришел».

Мы сели на качели у переднего крыльца, чтобы допить ту, взятую из перегонки, маленькую стеклянную баночку с шайном. Ночь была чертовски темной, и мы перешли на кухню, где сидели за столом с керосиновой лампой посередине, ужиная сосисками с сиропом, которыми нас угостила Сара, пока не услыхали, как хтот царапается в дверь.

Сара открыла, и мы увидели Твика, стоящего во дворе, а он нас — нет. С ног до головы он был в порезах, а лицо и шея — в крови и царапинах.

— Сара, — сказал Твик, — положи мне в мешок чего поесть. Чертов законник сел мне на хвост.

Она же ему отвечает:

— Твик, это был не законник. Это просто Рэй и Том, которые…

Остального мы не слышали, до нас донесся только его бычий рев и мы увидели, как Твик ринулся за дробовиком. Че спасло нас так это мелкая дробь для птиц и, наверное, что стояла темень. Он добрался до нас, когда мы выходили через ворота в заборе. Твой папаша не словил и дробинки, а вот я ношу метку по сей день.

Он отстегнул подтяжки и приподнял свою рабочую рубашку. Вся спина была перерыта мелкими фиолетовыми дырочками, будто кто-то поджег ее и потушил огонь ледорубом.

Дядя Алтон и я пробыли там около трех или четырех часов, беседуя, выпивая — по крайней мере, я немного выпил, — и слушая рассказы о моем папе и его окружении.

Я слышал эту историю о муншайне сидя у камина на десятках других ферм. Но впервые я узнал, что папа был там, когда Твика, впервые за два года его промысла, напугали до смерти, но также и первый раз, когда рассказчик приподнял рубашку и показал мне отметины от дроби. Раны и шрамы придают истории неоспоримую достоверность.

Слушая как они говорят, я размышлял, что наделит достоверностью мою собственную историю если мой сын, когда станет мужчиной, пойдет узнавать обо мне из уст и воспоминаний других людей. Кто расскажет ему эти истории? Несколько байкеров, бармены, редакторы, полусумасшедший каратист, пьяницы и писатели. Они разбросаны по всей стране, но если он сможет разыскать их, то в их историях не окажется единого мнения и даже какой-то простой точки соприкосновения. Даже когда я радостно слушал истории о моем папе, почти тошнотворная грусть поселилась во мне от понимания, что я не оставлю после себя такую цельную жизнь. Среди людей, с которыми я проводил свое рабочее время, в основном университетских профессоров, нет ни одного друга вроде того, чьи рассказы о моем папе я слушал тогда на заднем дворе магазина в округе Бейкон. Знакомые, но не друзья. Половину своей жизни я провел в университете, но не принадлежал ему. Серьезно, я никогда и ничему не принадлежал. Кроме места, которое покинул, и то, по необходимости в воспоминаниях. Именно в тот момент, с тем осознанием, я впервые решил, что однажды напишу обо всем, но не в приличных и комфортных метафорах для прозы, которую я сочинял годами. Мой рассказ должен быть обнаженным, без маскирующей дистанции третьего лица. Только использование «Я», прекрасного и пугающего, может привести меня в места, куда мне нужно попасть.

В середине дня мы с дядей Алтоном покинули магазин и поехали в Нью Лейси, маленькую деревню на развилке, где дядя Элси и тетя Герти жили в переполненном детьми доме, пока дядя Элси не скончался. Тетя Герти была сестрой моей мамы, а дядя Элси говорил на непонятном языке.

Мы присели на маленьком крыльце с мужчиной, который, похоже, был стариком еще во времена, когда папа умер. Его глаза были строгими, цвета облаков, а кожа такой морщинистой и складчатой,