Глаза Моны - Тома Шлессер
– Кажется, в руках, где теперь пустота, хранилось нечто, что было самым важным.
– Ты поняла самую суть. Какой бы массивной ни была любая скульптура, она состоит из твердых частей и пустот. И в бронзовой композиции Камиллы Клодель главное не металл, а пустота, именно это она выражает. В этом парадокс “Зрелого возраста”.
– Да?
– Пустота – это неутоленность.
– Можешь объяснить?
– Понимаешь, Мона, нет ничего прекраснее любви и ничего сильнее тяги, влечения к любимому человеку. Когда это чувство взаимно, ты ощущаешь совершенное счастье. Но великий урок скульптуры Камиллы Клодель заключается в том, что любовь невозможно утолить. И даже если она длится в течение всего нашего краткого земного существования, время и смерть в конце концов разлучат влюбленных.
– Как это грустно!
– Да, это грустно и несправедливо. Но неутолимость питает желание, благодаря ей мы живы и испытываем сильнейшие эмоции, благодаря ей мы действуем. Скульптура показывает трагическую сторону любви, это неоспоримо, но позы персонажей и вся композиция производят удивительное впечатление…
– Ну… может, это глупо… Но в этой скульптуре есть движение.
– Да, в ней заложена огромная энергия. Скульптурная группа полна динамики, она не застыла на месте, а устремлена вперед. Это не Эрос против Танатоса – имена греческих богов Любви и Смерти, а один Эрос в отчаянии. Так что сегодняшний урок – слова великого философа античности Платона: любить значит желать, а желание неутолимо.
Мона пожала плечами. На этот раз она ничего не поняла из объяснений любимого деда. “Похоже, это какие-то вещи для взрослых”, – подумала она. Дома она тут же повесила смешной рисунок, подаренный студенткой-художницей в музее, рядом с фотографией, где она летит, взобравшись к деду на плечи. Уже засыпая, она все-таки попыталась уразуметь хоть какие-то крохи из сегодняшнего урока, но нет… для девочки ее возраста это были слишком отвлеченные материи. Она незаметно уснула.
И ей приснился Гийом.
32. Густав Климт. Да здравствует зов смерти
Мона вышла из школьной столовой во двор и оседлала доску-качели с фигуркой котенка на конце. Это была качалка для малышей, кататься на ней она уже не могла, поэтому просто сидела и смотрела, что творится вокруг. А вокруг стоял шум и гам, все бегали и играли – как обычно на переменке в конце учебного года. Веселое зрелище. Мона развлекалась тем, что подзадоривала самых рассеянных ребят, так что они встряхивались и принимались кричать громче и бежать быстрее.
Солнце било прямо в глаза. Мону охватило невыразимое чувство. После двух каникулярных месяцев вырисовывалась перспектива перехода в коллеж, а школа, в которую она ходила с самого начала, останется позади. За годы, проведенные в этих стенах, они стали для нее символом детства.
Она отвернулась от слепящего солнца и увидела, что на соседней качалке сидит Гийом. Дылда Гийом. Она вспомнила, что он приснился ей ночью, тихонько рассмеялась и стала молча приглядываться к нему. С недавних пор он стал носить круглые очки в роговой оправе, утихомирился, отказался от имиджа крутого задиры, каким его еще несколько месяцев тому назад знали все мальчишки. Перестал играть в футбол. Из отстающего превратился в отличника. Сидя на доске-качалке – у этой на конце была фигурка щенка, – он читал “Гарри Поттера”.
Мона давно забыла обиду на него, и настороженное отношение сменилось ровной симпатией. Но сейчас, когда они оба оказались в такой странной позиции – как будто въезжали верхом на малышовых качелях из детства в отрочество, – она увидела его как-то по-особенному. Он поднял глаза от книги и тоже устремил взгляд на нее. Сколько времени они просидели вот так, глядя друг на друга посреди шумного пыльного школьного двора? Секунды складывались в минуты, годы и века…
Гийом показался Моне ужасно красивым, и сама она словно хорошела под его взглядом – смутное, тревожное, но восхитительное чувство! Обоим захотелось громко крикнуть, разорвать этим криком оболочку детства и броситься в объятия друг друга. Но оба остались немы. У Моны перехватило дух, Гийом оцепенел. И они никогда не признаются, каким прекрасным был этот миг, эта встреча на пороге жизни.
* * *
Приближался июль, и Мона забеспокоилась: не прервутся ли еженедельные походы в музей, о которых они с дедом договорились восемь месяцев тому назад? По идее, фокус с визитами к врачу в летние каникулы уже не пройдет. И потом, родители могут со дня на день спросить ее об этих липовых консультациях. Что она скажет? Анри напомнил ей, что Камилла и Поль клятвенно обещали не приставать к ней с расспросами о сеансах у психиатра, что отвечает за них он, Анри, и никто больше. Мона кивнула, приникла к его благоухающему одеколоном пиджаку и обняла его за тощий торс. Когда-то, прижимаясь вот так к деду в приливе нежности, она обнимала его за коленки. А теперь доросла до груди – большое достижение! Не разжимая рук, она робко спросила:
– А все-таки скажи мне, Диди, кто такой психиатр?
Анри улыбнулся. Что ж, настало время заглянуть в Вену. Примериться к “живописи бессознательного”. Повстречаться с Густавом Климтом, причем делать это надо срочно, потому что выбранную на сегодня картину, несколько десятков лет принадлежавшую музею Орсе, должны очень скоро вернуть потомкам владельцев, у которых она была отнята перед войной.
Пейзаж фруктового сада размером метр на метр. Вся эта поверхность густо-густо покрыта мелкими зелеными мазками, и нет ни объема, ни перспективы. Впрочем, в зеленой гуще есть и другие цвета, которыми изображены фрукты и цветы: искры фиолетового, оранжевого, желтого, кружочки бледно-розового оттенка, который называют цветом “бедра испуганной нимфы”. Если смотреть на нижнюю часть картины, можно выделить шесть деревьев и кустов, растущих на полоске травы, более светлой, чем их листва. С самого левого края, в отдалении – ствол дерева, правее и совсем спереди – два розовых куста, пониже и повыше, затем, еще немного отступя к правому краю, второе дерево, за ним, подальше – третье и, наконец, третий розовый куст, в одном ряду с другими. Кроны смыкаются и сливаются воедино и так пестреют пятнышками краски, что очертания ветвей то проступают, то, если
