Хорошая женщина - Луис Бромфильд
Наоми не говорила с Филиппом о Лили Шэн. На обратном пути они говорили только об его отце, а прибыв на место, застали у Наоми запыхавшуюся Мабель, которая также жаждала говорить о нем. Знают ли они, что он лишился памяти, упав на пароходе по дороге в Китай, и что память вернулась к нему только полгода назад, когда он снова упал с сеновала на своем ранчо в Австралии?
— Подумайте, — говорила она, — каково это: приветствовать вдруг мужа, которого ты не видела двадцать шесть лет! Прямо какое-то возвращение из царства мертвых…
Наоми лишь смутно слышала все это, как-будто болтовня Мабель долетала до нее откуда-то издалека. Она все время видела перед собой Лили Шэн, которая заставила ее почувствовать себя жалкой и смешной, — Лили Шэн, о которой Филипп сказал, что он даже не знает ее и никогда не говорил с ней. Однако, он знал ее достаточно хорошо, чтобы писать ее портрет! Ему никогда не приходило в голову написать портрет своей жены.
Ей было горько, так как она в первый раз ясно увидела самое себя. Ей как-будто явилась вдалеке бледная, худая, веснущатая женщина, с бесцветными волосами и безвкусно одетая.
Как сквозь туман, она слышала слова Мабель, обращенные к Филиппу:
— Твоя мама хочет, чтобы вы пришли к ужину. Вы можете попросить жену аптекаря Стимсона присмотреть за близнецами.
Мабель сейчас же улетучилась, а миссис Стимсон, действительно, явилась присмотреть за близнецами. Ей было лестно присматривать за внуками человека, вернувшегося после того, как его двадцать шесть лет считали умершим. Она надеялась услышать всю его историю из первых рук, когда вернутся Филипп и Наоми, т. е. раньше, чем ее успеет услышать кто-нибудь другой в городе. Она получит возможность сказать: «Я присматривала за близнецами для того, чтобы Филипп и Наоми могли пойти ужинать с мистером Даунсом, и слышала всю историю прямо от них».
Поднимаясь на холм к аспидно-серому дому, Наоми хранила молчание. Она начала немного понимать причуды Филиппа и знала теперь, почему он бывает нервен и раздражителен. Она привыкла в таких случаях не разговаривать с ним. Но во время этого подъема на холм натянутое молчание между ними стало невыносимым. И первым прервал его Филипп, внезапно воскликнув:
— Я знаю, о чем ты думаешь! Ты думаешь, что я налгал тебе относительно Лили Шэн. Так знай, что я говорил правду. Честное слово, я никогда не говорил с ней до этого дня и не заговорил бы и впредь; но она сама без спросу пришла ко мне в комнату.
На миг Наоми захотелось лечь в снег, зарыть в него свое лицо и плакать, плакать…
— Я совсем не думала о ней, — с трудом произнесла она. — Право не думала, Филипп! И я верю тебе…
— Если это так, почему же ты дуешься и ничего не говоришь?
— Я вовсе не дуюсь. Я только думала, что ты сейчас не хочешь разговаривать.
— Я терпеть не могу, когда ты разыгрываешь из себя мученицу.
Видя, что она молчит, он добавил:
— Вероятно, таковы все женщины… или большинством… Так поступает и мама, когда хочет поставить на своем. Я терпеть этого не могу.
Наоми подумала: «Он сказал „большинство женщин“, потому что подразумевал всех женщин, кроме Лили Шэн».
Причиной раздражения Филиппа была, собственно, не Наоми, а мысль об отце. Это неожиданное возвращение только огорчало Филиппа. Зачем отец вернулся после двадцатишестилетнего отсутствия? Филиппу это казалось некрасивым и почти нечестным по отношению к матери. Он пытался представить себе, каков должен быть с виду отец, — человек, о ком Эмма говорила, что он отправился в Китай, чтобы заработать деньги для жены и сына, которых он будто бы обожал. Филиппа смущало то, что моральный образ, созданный его матерью, казалось, плохо вязался с портретом в гостиной. За последние годы он лучше узнал мир и людей и, между прочим, убедился, что люди психически обычно соответствуют своему внешнему виду. Душевному образу матери соответствовало ее крупное, грубоватое и энергичное лицо; образу Наоми — ее бледное и слабохарактерное; Лили Шэн, Мэри, дядя Эльмер и даже Крыленко и Мак-Тэвиш, — все они внутренне соответствовали своему внешнему облику. Человек не может уйти от своего лица. И отец его, думал он, не мог уйти от портрета, висевшего в гостиной.
Открыв дверь и войдя в комнату, Филипп тотчас увидел, что не ошибся в своем предположении. С невольным содроганием он сразу почувствовал, что его отец даже хуже своего портрета. «Зачем он вернулся?», снова подумал Филипп.
Но мать опять была счастлива. Это было видно всякому.
Джэзон повернулся и взглянул на сына. На миг он застыл на месте, пораженный чем-то в лице Филиппа, чем-то неясным для него, но, несомненно, резко отличавшим молодого человека от него самого и даже от Эммы. Может быть, именно вследствие этого удивления, встреча вышла бледной. Вся живость как-будто оставила Джэзона Даунса. Он почти боялся своего сына, этого сына, непохожего на него и на Эмму и способного на трагическое страдание. Он отвел глаза от горящих глаз Филиппа.
— Ну что ж, Филипп, — делая героическое усилие, чтобы казаться веселым, произнес он, — вот твой отец… снова дома.
Филипп пожал отцу руку, и между ними воцарилось молчание…
И все-таки Джэзон Даунс весь вечер задавал тон на этом семейном собрании. Филипп молчаливо наблюдал, как постепенно поднималось настроение отца. Филиппу казалось, что отец поставил себе целью вызвать зависть в своем чопорном и надменном шурине и поразить сына.
Джэзон Даунс рассказал всю историю своего путешествия из Америки, рассказал о своем падении с лестницы и о последовавшем странном затмении памяти. Он наклонил свою голову и продемонстрировал шрам.
— Да у тебя всегда был этот шрам, Джэзон, — кисло заметил скептический Эльмер. — Он у тебя от падения на льду. Помнишь, ты поскользнулся у калитки?
— Ах, нет! То был совсем маленький шрам. Но забавно то, что я ушибся опять тем же самым местом. Не странно ли? А когда я свалился с сеновала, я ушиб себе его в третий раз. Доктора в Сиднее говорили, что поэтому ушиб и был так серьезен.
Заметив, что началось разукрашивание истории, Эмма тревожно огляделась кругом.
— А что, если бы вы ушиблись в четвертый раз — с видом глубокого раздумья спросила Мабель. — Тогда, может быть, вы забыли бы все об Австралии?
Джэзон закашлялся и пристально взглянул на нее. Потом он сказал:
— Этого никто не может знать.
