Всклянь - Коля Андреев
И он тоже превращался в срезанный пион. Засыхал. Гнил.
Он уже всё посчитал – денег хватит еще на два месяца поисков. Потом поедет на дачу и всё сожжет. Может, и себя самого.
ДИМА
Звонили раз в неделю, по пятницам, в 23:30. Это он уже понял. Как два пальца, как говорится. Журналист должен быть наблюдательным и легко распознавать систему. Звонка не было слышно: дед сто процентов отключал звук, за пять минут до разговора клал перед собой телефон и ждал, когда экран вспыхнет. Военный, что скажешь. Завидую.
Ломать замок – громко, не выйдет. Дед успеет положить трубку. Так что нужен путь в обход. И он был.
ДЕДУШКА. БАБУШКА. ДИМА
– Ба, ужин – бомба, спасибо. Правда, вкусно!
– На здоровье.
– Когда я буду жить один, ну, чтоб вас не напрягать, давайте каждую пятницу встречаться, как сегодня. Или каждое воскресенье. Чтоб ужинать или обедать. Чтоб ты снова такие бомбы готовила. Что скажете? Как вам традиция?
– Хорошая традиция.
– Спасибо, дед, знал, что ты оценишь.
– А что тебе повадилось-то одному жить? Живи тут. Не напрягаешь ты нас!
– Ба, ну так тоже нельзя. Я мужчина.
– Ой, ну приводи сюда девчонок.
– Да я не про это. Мне надо пробиваться, а тут – теплица.
– В теплице помидоры, может, не вкуснее, зато вырастают. Не гибнут.
– Дед, да что ты со своими помидорами. Я вот вам подарок приготовил. Щас. В куртке, в кармане…
ДИМА
В закутке коридора он достал из кармана шоколадку и, прежде чем вернуться на кухню, тихо и осторожно вынул ключ из замка квартирной двери. Повесил его на крючок, рядышком.
Вчера он сделал дубликат, так что ночью сможет незаметно войти с улицы. А дед во время обхода перед сном просто подергает ручку. И успокоится: дверь-то заперта. А ключ вот висит. Зачем его всовывать обратно.
Они были рады вниманию. Пили чай, ломали сладкую плитку на квадратики, сражались за последний. Через полчаса разошлись.
БАБУШКА
Она решила, что Дима точно однажды ночью выберется. И надо бы купить капкан. Поставить капкан, максимально безопасный, перед его дверью. Через боль уроки усваиваются лучше. Не такой, который прям с зубьями. Есть же и другие, должны быть, которые ломают шею маленьким зверькам. Чтобы просто больно сжал ногу. Вот такой. Чтобы больно сжал.
ДИМА
Он открыл окно. Ночь казалась особенно тихой. И Дима даже волновался. Но что-то внутри неудержимо рвалось нарушить порядок. Свесил ноги, прыгнул, приземлился, застыл на корточках. Резко встал.
Если смотреть на вход в подъезд, окно его комнаты будет вторым справа. Так что юркнуть внутрь, подняться на один пролет – и вот она, их квартира. А дальше – тихонечко открыть дверь, метнуться в комнату, где дед с телефоном, вырвать трубку из рук, приложиться ухом к…
У палисадника стояла она. Закутанная в какое-то длинное пальто, не-не, слишком тепло же для такого пальто, может быть плащ, блин, ни хрена не видно, просто темный силуэт. Женщина.
Ночью. У их подъезда. Женщина. Силуэт. Плащ мешком на теле. Лица не видно, но понятно же. Да? Она?
– Мама? – Его голос сорвался, откатился к версии двухлетней давности.
Она дернулась, вроде бы повернула на него голову. И побежала.
Дима тоже, за ней, в носках.
– Мама! – крикнул он. – Стой!
В ее руках какие-то ветки; вязанка хвороста, что ли.
– Стой!
Она споткнулась, шаги сбились, тело качнулось, почти упало, ветки выпали, и он догнал ее.
– Мама, ты?
– Уйди от меня! – Незнакомый скрипучий голос.
Или он забыл и это ее голос?
– Мама?..
– Уйди! Я резать буду!
К нему вытянулась рука, в ладони был зажат инструмент. Как ножницы. А, секатор.
Дима попятился.
– На тебе, сука!
В грудь, в живот, в бедро посыпались какие-то колючие укусы. Словно слепни налетели. Стало страшно, голова закружилась, Дима машинально начал отступать, все тело прошиб холодный пот, и он повалился на спину.
– Нет у меня сыновей, дочь у меня! – навзрыд сказала над ним фигура. – Дочь у меня, дочь! Была дочь.
Он лежал и видел, как женщина подбирает ветки, ах, ё-моё, это же цветы, цветы из палисадника, бабушкины цветы. И не мама это, нет, у нее голос не скрипел, у нее голос лился как маленькая речка, Дима все перепутал, Дима почти поймал воровку пионов, Дима почти совершил геройский поступок и теперь вот лежит. Жгли укусы. Хотелось жить. Он перевернулся на живот, попробовал встать, на четвереньках пополз к дому. И стал кричать.
ДЕДУШКА
Марья особенно волновалась не за здоровье внука, а что он там один, сам, в больнице. Сам.
Улыбался и просил принести книжек.
Ел за обе щеки.
Врач сказал, что ничего критичного, ранения неглубокие, дней пять – и выпишут.
Внук наслаждался свободой, и дед знал, что его теперь не заманить обратно.
Принес ему заначку – то, что Дима копил на комнату, – доложил свои. На полгода хватит, как внук и хотел.
Марья готовилась к выписке, говорила, что надо забрать его рано-рано утром, чтобы соседи не глазели, когда они вернутся. Но в больнице сказали, что раньше девяти тридцати не выйдет. Так что она сидела и смотрела на часы.
Она почти бежала, а он ее осаживал, жаловался на боль в боку, хотя ничего не болело, просто не хотел торопиться. Хотел дать ему время. Предвидение – важный навык для старшего офицерского состава.
Койка была пуста.
– Так он сказал: сам доберется. Вот, записку оставил, – сказал молодой врач, неловко улыбаясь.
«Снял комнату. Спасибо вам за все. Увидимся в воскресенье, приду на ужин», – написал Дима.
Бегство бегству рознь.
ДЕДУШКА. БАБУШКА. ДИМА
– Слушай, ба! Ну вкусно, обалдеть. Спасибо большое! Ходить не могу уже.
– На здоровье, на здоровье.
– Вы не волнуйтесь, соседи приличные, все студенты, но такие, заучки, никаких вечеринок. Хозяева строгие, в соседнем подъезде живут. Мне тоже надо про учебу думать, про работу. Так что это. Пойду уже скоро…
– А чай с конфетами?
– Чай… Дед, ба, вы знаете, я всегда думал, в чем же наша проблема, что с нами не так. И знаете… Вот… Потому что мы очень быстро делаем вид, что ничего не произошло. Что у нас так принято – не задавать вопросов, не кричать. Не разговаривать друг с другом. Не обижать. Подбирать слова, а не вываливать друг на друга свои чувства. Боль или любовь, неважно. Словно мы больше всего боимся расковырять болячку, и потому вот так всегда. Всё всегда так. Чай, конфеты – чтоб рот был занят, его ведь для того и придумали – пихать в себя сладенькое. Не говорить же, что думаешь. Согласны?
– Тут вот, смотри, шоколадные, а тут карамельки, вот в этих начинка ореховая, давай хоть с собой тебе соберу, а?
Гаснет
Свет пропал, все в кабинете погрузилось в серость, которая затекала с дождливой улицы. Потом заморгал. Потом включился снова.
– Да починит это кто-нибудь?!
Макс распахнул дверь в коридор, оттуда крикнули, что электриков уже вызвали.
Он устал от этого урода на стуле и рявкнул, чтобы того увели к чертовой матери. Пальцы правой руки разнылись; будь у них голоса, верещали и плакали бы, вот так бы и этот – верещал и плакал, но, сука, молчал. Молчаливые хуже всего. Бьешь их, бьешь, и это уже давно не его работа вроде как, но иногда выводят, твари, что сам заводишься. Хуже молчаливых только те, кто сразу расплескиваются – сопли, слюни, слезы, ссанье. Макс почувствовал, что вспотел, и сырость за окном добавляла злости, теперь он злился еще, что будет вонять. Понюхал подмышки – вроде нормально. А то ехать же к этой Кате.
Институт, работа – итого уже лет пятнадцать. Достаточно опыта, чтобы начать разбираться по одному взгляду, может ли человек перед тобой быть убийцей, вором, насильником. Макс даже придумывал названия. У одной твари был не взгляд, а тупой нож: он зарезал свою жену по пьяной лавочке, пытался расчленить
