Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Это в пять столетий до нашей эры?!
— К черту эры!.. И вообще, нечего тут ученостью хвастаться… Я тоже на партийные курсы ходил… Сегодня нам наяву необходимо решение принять… — Жигалкин поперхнулся, произнеся свое слово-паразит, и поглядел на Забродина. — Понимаете… Нужны подписи под решением, ясно? Я первый подписываюсь… Нечего с ними церемониться!..
Минуту спустя Морозов и Забродин уже были в кабинете первого секретаря райкома партии Георгия Максимовича Дубравы. Несмотря на жару, секретарь был в суконном френче, застегнутом на все пуговицы, и очках с золотистой оправой. На гладко выбритой голове блестела испарина, которую Дубрава время от времени вытирал носовым платком. Он явно был чем-то встревожен. На вопрос Морозова о судьбе арестованных нагорновцев Дубрава лишь кивнул головой.
— Знаю, Юрий Федорович, но разберитесь с ними сами, а я… А меня неожиданно вызывают в область, но зачем, почему — неизвестно… Или направят на другую работу, или… — Он глубоко вздохнул. — Словом, не знаю… Сегодня ведь… — тихо сказал он и запнулся. — Сегодня голосуешь — вроде верно, а завтра говорят, что на стороне какого-то уклона… Словом, лес рубят…
«А щепки летят, — подумал Забродин и взглянул на стену, где висел большой плакат, в центре которого на фоне тысяч мелких и мельчайших лиц людей выделялось крупным планом лицо Сталина. — Вот он — и дровосек, и масса щепок вокруг него…»
Таким образом, возмутители спокойствия Савельев и Тишков вскоре оказались в одном товарном вагоне, набитом, как селедками в бочке, такими же бедолагами, как и они. После в пути происходила сортировка по признакам, известным лишь госбезопасности. Савельева вдруг повели в другой вагон.
— Захарка, ежели придется, дак ты уж сопчи, — помахал рукой Архип.
— Ага, — ответил ему Тишков. — И ты, коли возвратишься, Акульке дай знать: так, дескать, и так, развели нас…
— Разговорчики! — грозно предупредил конвоир.
Звонко кляцнул металлический засов на двери вагона, куда впихнули Архипа, и поезд тронулся, ритмично застучав на рельсах. Куда отправили Савельева, Захар не знал. Прошли годы, но от Савельева не пришло ни одной весточки: сгинул без следа. А Тишкова привезли в сибирскую тайгу и заставили валить вековые сосны и кедры, что он старательно и делал в течение долгих десяти лет, тоскуя об оставленной в Нагорном жене Акулине, которая все это время скиталась по чужим людям, получая из их рук горькие куски хлеба.
И теперь Захар, день в день отбывший свой срок в тайге, не умерший с голоду, не замерзший в объятиях лютых сибирских морозов, не раздавленный падающим деревом, не задранный медведем, не загрызенный голодной стаей волков, возвращался в родные места, спешил к единственному родному человеку — жене Акульке, хотя и не знал, жива она или уже отдала Богу душу. И он молился, крестясь и читая все молитвы, какие приходили к нему в этот час на память.
Он шел домой, в село Нагорное. Как таковых гор здесь не было, если не считать крутых возвышенностей с белыми лбами: дожди и ветры разрушали и смывали верхний слой черной почвы и обнажали древнейшие залежи мела, наследия далекой палеозойской или какой другой эры, когда здесь бушевало теплое море и в нем в изобилии водились, как утверждали знатоки, ракушки! В старое время поселения основывали на возвышенных местах, особенно это касалось крепостей. А Нагорное в Московской Руси являлось именно крепостью, в которую упиралась Кальмиусская сакма, по-русски тропа. По этой сакме и нападали крымские татары на Русь. С трех сторон Нагорное окружала низина — луг и две небольшие речки, Серединка и Тихоструйка. Рядом находилось небольшое сельцо Подгорное. Чтобы подняться из этого сельца, скажем, в церковь или в кооперативный магазин, надо было лезть на очень крутую, по мнению местных жителей, гору. И то только летом — зимой лишь дети могли вскарабкаться наверх, чтобы вихрем спуститься вниз на деревянных салазках. Поэтому была еще объездная дорога, огибавшая эту особенно под осенними дождями скользкую возвышенность. В Подгорном жили потомки черкасов (так называли в стародавние времена украинцев), бежавших из родных мест от польского гнета. Московский царь Алексей именным указом принял их под свое покровительство и разрешил селиться там, где им было угодно. Поэтому в Нагорном жили москали, а в Подгорном — хохлы. Дети обоих сел учились в Нагорновской сначала семилетней, а потом средней школе, в свободное время играли в войну между собой, шли стенка на стенку, но без кровопролития и злости. После «войны» опять дружно садились за парты, постигая премудрость букварей, книг для чтения, истории, географии, арифметики, физики, немецкого языка и других предметов, узаконенных органами образования.
Это были родные места Захара Тишкова.
II
Гнедой конь не спеша топал, поднимая всеми четырьмя копытами легкую пыль на дороге, вскидывая голову и отчаянно работая длинным хвостом, чтобы отогнать надоедливых слепней, назойливо преследовавших его. От монотонности и жары Забродин немножко даже вздремнул на бричке. Но поднявшись на невысокий, почти выгоревший в знойном пекле взгорок, он увидел впереди, рядом с дорогой, человека, который, стоя на коленях, усердно молился и клал поклоны в сторону Нагорного. Лишь подъехав поближе, он не без труда узнал в молящемся Захара Тишкова и в душе искренне обрадовался: не все отправленные в ссылку без суда и следствия возвращались домой живыми, а не в виде маленького клочка бумаги — извещения о смерти.
— Тпру-у! — Забродин натянул вожжи, и конь, фыркая и продолжая мотать головой, не без удовольствия остановился. — Захар Денисович, не вы ли? — воскликнул Забродин и соскочил с брички.
— А кто же еще, я! — Захар поднялся и ладонью стал смахивать пыль с серых брюк, сразу узнав Забродина. — Я, Константин Сергеевич… Я вас сразу узнал!
— А я не сразу, Захар Денисович, — признался Забродин, смущаясь.
— Не мудрено, столько времени прошло… Вот иду домой, — оживился Захар. — Освобожден подчистую…
Забродин протянул ему руку. Тот сначала вытер ладонь правой руки о штанину и лишь после этого обменялся крепким рукопожатием.
— Молодец! Живым вернулся, — улыбался и вглядывался в лицо Захара Забродин.
— Бог миловал, Константин Сергеевич. — Захар также с любопытством рассматривал директора школы, который в свою очередь заметно изменился: на висках появилась редкая седина, на лбу морщинки. Во всем его облике чувствовалась усталость. «Видать, и ему нелегко живется», — решил про себя Тишков.
— Домой идешь — это хорошо, Захар Денисович. — Забродин вдруг как-то невесело улыбнулся, замялся, смолк и лишь спустя несколько секунд продолжил, уже глядя куда-то в сторону: — Только вот дома у тебя нет…
— Что
