Легкий аллюр - Кристиан Бобен
Цирк уже два дня в Лиможе. Я играю в классики рядом с клеткой льва. Оборачиваюсь на чье-то пение: это летний лагерь. Впереди трое взрослых, а за ними строй детей, которые нестройно поют. Потом я вижу, как прохожие стараются незаметно отойти подальше, и приглядываюсь внимательнее: психи. Это психов ведут на прогулку. Я прекрасно знаю, что нехорошо говорить «псих», а надо – человек с психическими отклонениями или как-то так. Но мне больше нравится слово «псих». Оно быстрое и похоже на слово «стих». Я их не боюсь. Я очень хорошо знаю, чего боюсь. Я боюсь, что меня больше не будут любить, – только этого одного. Ну, может, еще пауков. Насчет первого я спокойна. Не знаю почему, но спокойна – точь-в-точь как моя мать: всегда найдется кто-нибудь, кто будет меня любить. А если никого не найдется, у меня всегда будут воздух, песок, вода и свет. Я никогда не буду покинутой. Я подхожу к маленькому отряду. Понимаю, почему я приняла их за детей: потому что у них нет возраста. Взрослые тела с детскими лицами. Смешная путаница. Как будто время, которое вырезает морщины и делает взгляды пронзительнее, о них позабыло. Будто прошло без них, над ними, их не заметив. Я беру за руку последнего в строю, он сжимает ее, не выказывая удивления, я присоединяю к их песне свою – и вот мы уже удаляемся от фургонов и вскоре покидаем пределы города, входим в парк, тут, в глубине, – огромный дом. Строй рассыпается. Я следую за худой женщиной с детской большелобой головой. Она идет, постоянно воздевая руки к небу, как кукла в отчаянии. Она заходит в дом, пересекает столовую, где накрыто к обеду, поднимается по лестнице и входит в комнату с семью кроватями. Она ложится на одну из кроватей и поднимает руки все быстрее и быстрее. Я забираюсь на соседнюю кровать и делаю то же движение, но не руками, а ногами. Временами она посматривает на меня, но свою затею не оставляет. Сцена затягивается, женщина производит впечатление совершенно неутомимой, а я устаю от такого монотонного общения, выхожу из комнаты, спускаюсь на крыльцо. Краснолицый мальчик звонит в колокол – время ужина. Я ухожу вглубь парка, устраиваюсь под липой, наблюдаю. Всегда есть на что посмотреть, повсюду. Падает с дерева лист, карабкается муравей, облако распадается на части. Я засыпаю. А когда просыпаюсь, дом выкрашен в черный, а небо – в красный. Я проголодалась. Я пробираюсь по коридорам, нахожу кухню. Я такой еще никогда не видела: огромная, размером с два фургона. На краю цинковой раковины – банка варенья, такая большая, что можно подумать, там краска. Открыть ее невозможно. Я забираюсь на стул, роюсь в не слишком высоких шкафчиках, которые опоясывают комнату. Ничего. Становится немного грустно, грусть устраивается рядом с голодом, она возникает не в животе, а в глазах: грустно, когда одна кухня на стольких людей. То, что сделано для всех, – считай, не сделано ни для кого. Продолжаю искать. Открываю очередной шкафчик, на плиточный пол летят кастрюли, и я, пытаясь их удержать, падаю за ними следом, прибегают люди, вокруг меня стоят пятеро, и один из них, по всей видимости, – директор: когда он говорит, остальные умолкают. Он спрашивает меня, откуда я взялась. Я улыбаюсь, показываю жестами: хочу есть, хочу пить. Он отводит меня к себе в кабинет. Голод становится все сильнее и сильнее, я машу руками энергичнее, чтобы он меня понял. Он говорит: мы тебя накормим, не бойся, но, поскольку ты не разговариваешь, может, хотя бы напишешь свое имя и адрес на бумаге? Он подвигает ко мне белый лист, я пишу: Роза Ламиант, Лимож, авеню Леклер, 27. Адрес я даю без опаски: я заметила, что почти во всех городах обязательно есть авеню Леклер. Интересно, что он такого сделал, этот Леклер. Не знаю, хотела бы я, чтобы какую-нибудь улицу назвали моим именем. Разве что такую, которая уходит в поля, в пригород, туда, где дома открепляются друг от друга и растворяются в природе, как сахар в воде.
На этот раз обходится без жандармов: близнецы видели, как я уходила с психами, их показаний хватило. Мои родители приезжают сюда после двух других психиатрических учреждений региона. Директор смотрит на них неодобрительно.
Обратно – на машине, розовом «Кадиллаке» со звездами, нарисованными на капоте. Молчание отца. Молчание, которое вскоре прорывается, точно плотина. Гнев обрушивается на маму: твоя дочь такая, твоя дочь сякая. Когда отец на меня рассержен, я становлюсь только маминой дочерью. Это она одна ответственна за все и повинна во всех бедах на земле. Перед лицом подобных обвинений маме ничего не остается, кроме как заливаться смехом. В это мгновение, как и каждый раз, отец колеблется между двумя отчаянными желаниями: убить мою мать и поцеловать ее. Колебание длится не больше секунды. Мамино веселье чересчур заразно: к фургонам мы прибываем хохочущей компанией. Блудный ребенок вернулся.
С детьми много говорят. Говорят днем и ночью. Говорят об их благополучии, об их жизни и об их смерти. О смерти – больше всего. Ребенок – это тот, кому день и ночь предрекают скорый, неизбежный и желанный конец, говорят: взрослей! Скорее взрослей. Исчезни и оставь нас в покое. Детство подобно сердцу, которое пугает слишком частыми ударами. Прилагаются все усилия, чтобы это сердце угомонить. Чудо, что оно вообще остается живым. Чудо, что никто может сказать: ну вот, дождались, наконец настал тот возраст, тот момент, когда ребенка больше нет, нет никакого Моцарта, нет Рембо́, есть только взрослый. Не все дети – Моцарты, но Моцарт – всё детство: умение танцевать на воде, способность спать на краю. Не все дети – Рембо, но Рембо – всё детство: невинная тяга к хитрым уловкам, страсть к ритурнелям и к сверкающим камешкам.
Моцарта и Рембо я встречаю в десять лет, на лестнице многоквартирного дома в Кретее. Моцарта зовут Жюльен, ему одиннадцать, он черный, как мой волк, его родители приехали с Мартиники, у отца только одна рука, вторую он оставил в какой-то машине на заводе, он получает пенсию по инвалидности, их семеро, и эта его потерянная рука кормит всех. Рембо двенадцать, его зовут Момо, он ни белый, ни черный, золотистый, как песок, его отец из Кабула, а мать – бретонка, они держат местную бакалейную лавку, которая служит заодно обувной мастерской, хозяйственным магазином, булочной и много чем еще – и все это в помещении размером с почтовую марку.
После Лиможа я больше не убегаю. В этих краях бежать особо некуда. Здесь пронырливые жандармы меня быстро схватят. Я жду. Отдыхаю от прошлых вылазок. Конец сезона, всюду осенние краски, цирк скоро погрузится в спячку, но еще остается немного летнего тепла, совсем чуть-чуть. Мы прибываем в пригород Парижа, Кретей. Мне достаточно одного взгляда на полосу многоквартирных домов, чтобы понять: они обречены на исчезновение. Их даже построили исключительно для этого. Столько лиц – но их никто не увидит. Столько детей – но никто о них не позаботится. Идеальное место для побега.
Цирковой шатер кроваво-красного цвета выманивает из многоэтажек малышню. Мы тут на три дня, будет два представления. Дети приходят вдохнуть запахи животных, пощупать золото на костюмах, поразглядывать смесь блеска и нищеты, присущую любому цирку. Они смелеют, слоняются вокруг фургонов, забираются в те, которые хозяева не подумали запереть на ключ, сбиваются в кучки и смотрят, как мы едим и стираем.
Моцарта-Жюльена я замечаю сразу. Он почти не разговаривает, он свистит. Или,
