Потерянная эпопея - Алис Зенитер
Хоть Брюне и убежден, что «его» араб позволит ему установить добрые отношения с колонной, Арезки не знает, что сказать банде Мокрани. В Алжире они были аристократами, а он крестьянином. Здесь они политические ссыльные, аристократия каторги, а он всего лишь уголовник. Различия и сходства сражаются и во время военной кампании: зачастую другие всадники свысока игнорируют Арезки. Однако в моменты усталости случается, что они видят в нем лишь соотечественника и заговаривают с ним. Они мечтают, что после больших сражений и подавления мятежа смогут вернуться на родину. И Арезки иногда принимается мечтать вместе с ними. Помилование, говорят политзаключенные. Дом, думает Арезки. Брюне постоянно бранится, потому что ничего не понимает. Он бранится, потому что все время идет дождь. Бранится, потому что лошадь – мерзкое животное. Во всех трех случаях он прав, но это не мешает всем его соседям по колонне мечтать, чтобы он замолчал.
В начале января 1879-го он наконец замолкает – пуля пробила ему горло. Арезки забирает его револьвер и этим счастлив («мы очень довольны»). Самый подходящий момент, чтобы иметь огнестрельное оружие. Январь – месяц последних боев, атак на укрепления повстанцев. Из-за каменных оград канаки стреляют из ружей по колонне, которая пытается выкурить их из убежища. Кажется, что долина дрожит, воздух воняет порохом, а трава под конскими копытами становится алой. Когда у них кончаются пули, они переходят на дротики. Нога Арезки пронзена, его пригвоздило к лошади, которая рухнула. Он не увидит конца боев. Не примет участия в систематическом разрушении деревень на берегу моря и выселении их жителей в горные заповедники или в лагеря на островах Белеп и Сосновом.
В начале февраля племена покоряются коменданту Бурая. Арезки еще лежит на койке в лазарете и не может ходить.
Мы встречаем его немного позже на больших дорогах. Он, ясное дело, не получил вознаграждения за свой вклад в вооруженную борьбу, а преемник Брюне на концессии не захотел его нанять. Он бродяжничает, со впалыми щеками, с грязной бородой, и ему почти не мешает хромота, которая останется на всю жизнь. Он встречает по пути и других Освобожденных, они собираются вместе и расходятся, образуя банду без главаря и без цели. Им случается видеть одичавшие стада, освобожденные атаками большого восстания и с тех пор укрывающиеся в лесах. У животных обезумевший вид. Две группы смотрят друг на друга, качая головами. С одной стороны роют землю копытами, с другой сжимают в руке рукоять ножа. Никто не нападает.
В первое время они находят работу, так как область отстраивается и развивается после восстания. Надо восстанавливать разоренные фермы, на землях, отбитых у мятежных племен, вырастают новые. Надо также строить форты с толстыми круглыми башнями и дороги, чтобы соединять их между собой. Руки освобов полезны, никто не смотрит их бумаги, никому не надо знать, в ладах ли они с законом. Но идут месяцы, строек становится меньше, а работодатели – щепетильнее. Цена, которую Освобожденные хотят за свою работу, кажется слишком высокой. Каторжники, отбывающие срок, дешевле, индонезийские рабочие тоже. Арезки и его спутники иногда торгуются через барьеры и соглашаются на постыдную поденную плату, да и ту порой не получат, уходя с отвращением.
Они ищут, где провести ночи, одну за другой, и им кажется, что ночей больше, чем дней.
Они впервые сталкиваются с поселенцами нового типа, бывшими испольщиками с пустыми желудками, рабочими, ставшими безработными, всех их сподвигла уехать колониальная пропаганда. Министерство колоний знает, что после канакского восстания больше не может рассчитывать на спонтанную эмиграцию. Каледония слишком страшит. И оно нахваливает это долгое путешествие бедным семьям, которые видят в нем возможность переломить судьбу, до сих пор состоявшую только из лишений и неудач. Они уезжают, ничего не зная об ожидающей их территории, разве только что их там ждет второй шанс и кокосовые пальмы. Арезки встречает бретонцев, эльзасцев и пикардийцев, потерянных, абсолютно потерянных. Они жмутся друг к другу, мужчины к женщинам, женщины к детям и повторяют: ничего нет, ничего нет. Они хотят сказать, что за пределами их города нет больше города и все резко обрывается. За Бураем нет больше дорог, нет военного центра, нет почтовой службы, есть только джунгли. И еще они хотят сказать, что неспособны прочесть пейзаж джунглей. Они не находят ни дорог, ни тропинок, они не натыкаются ни на какие ограды, барьеры, ворота, натянутые веревки, железную проволоку. И ладно, без ограды они как-нибудь обойдутся, но где квадраты и прямоугольники полей? Они склоняются над бороздами ямса, прямыми или в форме полумесяца, трут глаза и говорят: нет, нет, нет, все не так, это не посевы, это пустота, колыхания пейзажа, которые смешиваются с миражами, но когда потрешь глаза, сразу видно – ничего нет. Совсем ничего. И они думают, что мотыгой и топором создают что-то ex nihilo[48].
Арезки видит вновь прибывших из Франции, они пытаются обрабатывать землю несколько недель, понимают, что их надули, пообещав привольную жизнь, и начинают пить. Он видит синяки на лицах женщин и телах детей. Он мог бы осудить их, но у Свободных алкоголики зачастую более приветливы. Они махнули рукой на идеал поселенца – крестьянина и труженика, им хочется проорать «Дерьмо!» администрации. Они открывают свои хижины бродягам, это сродни неприличному жесту.
Он видит мелких шахтовладельцев, разгоряченных близостью металлов, которые нанимают его на время и выгоняют, когда жила истощится. Бывает, Арезки вновь встречает кого-то из этих людей на дорогах, в одежде, еще более потрепанной, чем у него, с безумными глазами и слипшимися волосами.
Он помогает на стройках, в амбарах, на фермах. Ему больше не кажется, что он рождает город, возможно, такое случается только один раз.
Иногда ему не отдают обещанную плату, а если он ее требует, грозят жандармами – где твой пропуск, где твое разрешение? Он
