Тата - Валери Перрен
Ладонь Блэза вспотела и стала горячей, как только они оказались перед официантом и заказали два сэндвича и две апельсиновые шипучки. Молодой маркиз пробормотал, ища деньги в кармане:
– Как дела? Когда следующая игра?
– В среду, против Сен-Марселя, – ответил парень и протянул им еду.
– Спасибо, пока.
Блэз развернулся так резко, как будто увидел дьявола, и они пошли назад, прокладывая себе путь локтями.
– Как его зовут? – шепотом спросила Колетт у друга.
– Ален, – так же тихо ответил он, все еще потрясенный встречей.
– Твой Ален положил слишком много желтого в сэндвичи. Язык щиплет.
Они хихикали, наслаждаясь смесью вкусов оранжада, горячего хлеба и сосисок с горчицей.
Началась вторая половина игры, и Колетт почувствовала себя счастливой. Не из-за Блэза или вкусной еды. Она влюбилась в происходящее между игроками прямо у нее на глазах, в холоде и атмосфере всеобщего ликования.
Футбол словно бы соблазнил, зачаровал ее и, когда гёньонцы забили второй гол на сорок седьмой минуте, укоренил любовь в ее сердце. В тот день Колетт узнала, как это бывает: отобрать мяч на средней линии, пробежать вдоль всего поля, сделать передачу и послать мяч в сетку. Судьба, удача, Божие благословение.
48
6 ноября 2010
В восемь утра я вхожу в ворота дома Луи Бертеоля. Он живет на середине улицы Сен-Пьер, метрах в двухстах от сапожной мастерской. Влажный холод проникает в поры моей кожи. Низкое небо как будто подернулось ледком, но день все-таки занялся. Мне знакомы все уголки этого дома, тут ничего не изменилось. Жардиньерки, пергола рядом с гаражом для велосипедов, маленькая каменная мельничка – ее крылья до сих пор крутятся, садовая хижина, которую перекрашивают каждый год. Все содержится в идеальном порядке.
В детстве я боялась мадам Бертеоль из-за ее худобы. Она была болезненной женщиной и часто оставалась в постели. В прихожей всегда стояла миска с конфетами. Дочь Луи была старше меня, она уже окончила школу, поступила в институт, от нее всегда хорошо пахло, она была высокой, элегантной, и – главное! – у нее имелся жених. Мне тогда казалось, что предел мечтаний в жизни – обручение с Прекрасным Принцем. Господи боже ты мой…
Большинство домов на улице Сен-Пьер похожи друг на друга и часто смыкаются боками. Они принадлежали заводу, который в 90-х перепродал их частным лицам. На моей памяти Луи всегда жил здесь, он родился в этом доме.
Я стучусь, он откликается: «Заходи!» Пол в коридоре влажный, пахнет моющим средством с эвкалиптовой отдушкой. Луи затеял уборку. Стулья перевернуты и стоят на столе в столовой, погруженной в полумрак. Луи пьет кофе на кухне, лежащая перед ним газета открыта на странице с рубрикой «Спорт». Я машинальным жестом жму на кнопку, и желтый электрический свет заливает помещение. На стенах – часы и две свадебные фотографии: Луи с женой и их дочери с мужем, сделанная на тридцать лет позже. Прекрасный Принц здорово растолстел. Я улыбаюсь: Ты себя-то видела, Аньес? И это не помешало ему смыться. Еще одна улыбочка. Колетт снова умерла, благодаря ей я без конца мысленно улыбаюсь.
– Угощайся, – предлагает Луи, кивнув на кофейник.
Терпеть не могу «кошачьи письки». Привыкла к эспрессо.
– Слушай, Луи: я хочу купить у тебя дом на улице Фреден.
– На что он тебе?
– Сама не знаю.
– Придется поработать, если захочешь его облагородить…
– Не собираюсь. Он мне таким нравится.
– Ты могла бы купить себе в этих местах замок.
– Не хочу. Мне нужен дом.
– Этот домишко ничего не стоит…
– Ладно, куплю его у тебя за «ничего».
Он пожимает плечами, как будто хочет сказать: «Другой бы спорил, мадам…»
– Кстати, ты знаешь, кто живет в папином лотерейном доме?
– Антуан Эте. Когда-то был врачом. Работал в шалонской больнице, в отделении неотложной помощи. Теперь чинит и восстанавливает старые машины. Особенно ему нравятся такие, как у Льеса. У него их в саду штук десять. Белые, синие, оранжевые. Как цветы на поле. Он купил луг у одного крестьянина, чтобы держать там тачки. Выглядит очень красиво…
– Ты о Mehari?
– Да.
– Забавно, они и мои любимые… Папа их обожал. Он бы радовался, что они «поселились» рядом.
– Где ты развеяла прах?
– Всюду понемногу. Больше всего – на месте крайнего левого нападающего, – придумываю я.
– Левый нападающий?
– Эме Шовель.
– Почему ты заговорила об Эме?
– А почему ты краснеешь, Луи?
Он снова пожимает плечами – «Нипочему…»
– Нашла музыку для церемонии в Лионе? – Луи меняет тему.
– Еще не думала. Возьму какую-нибудь сонату в папином исполнении.
Он долго молча смотрит на меня. Выглядит печальным и усталым. Гладит газету кончиками пальцев, подбирая слова, и я его не тороплю. Наливаю себе чашку холодного кофе. Брр, гадость!
– Ты прослушала кассеты? – наконец спрашивает он.
– Не все. Пока. А ты слушал хоть одну?
Луи возмущен этим вопросом.
– Нет. Я бы никогда себе такого не позволил. Кассеты предназначались тебе. В самом конце она стала одержима этой затеей.
– Одержима?
– Думала только об этом. Я приходил и заставал ее перед магнитофоном. Она записывалась!
– Почему ты не позвонил? Не сказал мне, что она жива?
– Ты была в Америке. После смерти Бланш она взяла с меня обещание молчать. Заставила поклясться здоровьем дочери. Говорила: «Пока Аньес не в курсе, ничем не рискует!» А я волновался из-за Судковски – уж больно всесильным она его считала.
– Три дня назад я познакомилась с матерью Бланш. Она живет в Салланше,
