Ничего не скажу - Владимир Станиславович Елистратов

Заявляю со знанием дела: роль стихийных преподавателей русского языка как нерусского (совсем нерусского) в настоящее время по всему миру взяли на себя российские туристы. Они с удивительной настойчивостью пропагандируют РКН во всех, даже в самых отдаленный уголках планеты Земля.

На одном из пляжей Гоа местная девушка Сунита, торгующая вопиюще поддельным серебром, встретила моё появление следующим приветствием:

– Прибарахлись, морячок! Слабо?

Произношение – идеальное, как в Малом театре.

– Потом, – ответил я, не успев удивиться.

– Потом – суп с котом. Браслетики – новьё. Муха не гадила. Бабло при себе?

– Нету у меня денег.

– Нет бабло – фуфло! – печально вздохнула Сунита.

Я вообще-то специалист по русскому жаргону, но каждый раз приезжаю из поездок обогащенный.

Тайский массажист приветствовал меня так:

– Чао, ливер!

Его так научили наши турпедагоги. Это есть такой прием: научить ни слова не знающего иностранца какому-нибудь не вполне нормативному словосочетанию и сказать, что оно означает «здравствуйте», или «спасибо», или «до свидания». Шутка такая.

– Хелло! (это я говорю англоязычному арабскому гиду.)

– Русия? – расцветает гид.

– Русия, русия… – морщусь я.

– За козла, сучок, ответишь, – расплывается в улыбке жертва турвсеобуча.

Иностранцы – очень способные. Хватают на лету. Ты проходишь мимо какой-нибудь тунисской лавки и слышишь в свой адрес:

– Эй! Сергуня!.. Юрец!.. Антоха!.. Петюньчик!.. Шурик!.. – и ещё имен двадцать скороговоркой. Твоё там обязательно будет. Типа Вовчара или Вольдемар. Если всё-таки ты проходишь, не обернувшись, получаешь вслед что-нибудь сакраментальное, типа:

– Иди лесом, жмотыга!

Иностранцы сочиняют русские рекламные слоганы:

– Майки – «Найки»! Юбочки – платочки – кофточки – носочки! – разносится над курортами земли. – Бабки накопил – цепочку купил!.. Миру – мир, купи сувенир! И т. п.

Иностранцы цитируют наши фильмы. Девушка, включая мне сауну в Анталии:

– Тепленькая пошла!

Цитируют политиков:

– Полотенце, пожалуйста, – говорю я египтянке.

– Однозначно! – протягивает мне полотенце потомок (или «потомка»?..) Нефертити.

Не знаю, хорошо ли это всё. Тем ли занят наш турпросвет? Тот ли это язык, русский ли? Не знаю, не знаю. Но – «им не разговаривал Ленин». И Пушкин с Блоком (их современные абитуриенты, кстати, называют «два Шурика») тоже не разговаривали.

Однозначно!

Ленин и Букин

С самого рождения я всегда был очень дисциплинированным и правильным человеком: вставал по будильнику в семь утра, два раза в день чистил зубы, каждый день менял носки, выпив – тут же закусывал, кажется, ни разу в жизни никуда не опаздывал. И ведь действительно, сейчас вспоминаю, мнемонически сморщив лоб: ни разу.

В университете друзья и приятели на эти мои качества смотрели иронично. «Ты не пассионарий, ты стандартная немецкая жопа», – нежно говорил мне Пашка Букин, менявший носки не чаще раза в месяц и очень любивший везде снимать ботинки. Да, я хорошо помню этот разговор. Мы сидели в библиотеке. Было одиннадцать часов утра. Май, солнце нетрезво, по-студенчески заглядывает в окна. На столе садистски, как орудия пытки, разложен многотомный Ленин, потому что через час у нас контрольный семинар по истории партии. Я конспектирую Ленина и для себя и для Букина. Просто так, по дружбе. Букин, сосредотачиваясь перед семинаром, пьёт пиво. Вопросительно поикивает: «Ты не пассионарий, Стратосферов (это моя университетская кличка), ты – бюргер, – говорит Букин, отпивая глоточек за глоточком. В животе у него, как в ночном подмосковном пруду, квакает пиво. От Букина почему-то всё больше пахнет чесноком: видно, пиво несвежее. – Ты мещанин. Вот скажи, ты хоть раз в жизни бросил всё? Ты хоть раз в жизни – полетел? Ты способен на отрыв, на полёт? Способен, Стратосферов?»

– Если, Бука, я не успею законспектировать дядю Вову, то мы полетим вместе. Причём ты – первый. Сегодня, между прочим, ты делаешь доклад, а не я.

Букин на минуту замолкает, потому что я прав. Я вдруг испытываю приступ злости. На Ленина. Действительно: надо же так бестолково писать! По всему видно, что эту галиматью я конспектирую не первый. На полях ленинской работы чьи-то неуравновешенные надписи. На стр. 3 – «Господи, за что?!!» На стр. 5 – «Я зверски изнасилована Лукичом. 13.05.1982». На стр. 8 – «Будь проклят тот день, когда Илья Ульянов решил жениться!» На стр. 11 – «И так проходят лучшие годы!» На стр. 18 – «Доконспектирую эту гнусь – нажрусь в хлам». И в конце работы – «Нечеловеческий оргазм!»

Но до конца мне еще далеко. Страниц десять. Я базедово пучу глаза в строчки и ничего не понимаю. Ленина ведёт во все стороны, как акына: что вижу, то пою. То он начинает громко обзываться на каких-то совершенно неизвестных мне немцев, то с ненавистью перечислять каких-то кадетов или эсеров с трехэтажными фамилиями. Я болезненно пытаюсь поймать нить гениальной ленинской мысли, но вместо нити упираюсь в такие выражения, как «вонючее болото», «смердящие останки»… Смотрю на часы: остается полчаса. В голове жарко от солнца и тоски. Рядом чесночно икает пассионарий Букин. Мои глаза, как назло, независимо от мозга ищут своё: «мелкобуржуазная вонь», «смрад реакции», «от такой философии пахнет тленом»… «Господи, – думаю я. – Лишь бы он не снял кроссовок! Господи, спаси и сохрани!» Дело в том, что я уже заметил: на Букине – те же алые синтетические носки, которые были и четыре дня назад, когда мы ходили в театр на Чехова. Ходили вчетвером, классически: две девочки – два мальчика. Сначала всё было хорошо: говорили о Чехове, пили дюшес в буфете. Но когда на сцене появилась Нина Заречная, Букин всё-таки потянулся к кроссовкам, и… Нет, не буду.

Я, склонившись над Лениным, как конь, кошу кровавым глазом на Букина. Тот только закатывает глаза к потолку. Потом медленно вытягивает под столом ноги. Некоторое время катает пустую бутылку по столу. Чешет в ухе. Икает. Рыгает. Каждая отрыжка сопровождается страстным матерным шепотом. Только бы он не опустил глаза на свои кроссовки! Это будет очень недобрый знак. Всё происходит как в триллере, где долго-долго со скрипом открываются двери… поворот… еще поворот… страшный ракурс… И наконец… Да, Букин – мастер. Он искусно томит жертву: Букин сидит минуты две с заведенными вверх глазами, потом вдруг резко наклоняется вниз и… остервенело чешет икру. Я молниеносно холодею. Но Букин, начесавшись, опять медленно разжимается, растягивается на стуле и, зачем-то понюхав палец-чесалку, закидывает руки назад. Смотрит Букин даже уже не в потолок, а куда-то в заднюю стену. Лицо его от неестественной позы наливается кровью, он отчетливо бормочет себе под нос:

– Здравствуй, Ленин,