Глаза Моны - Тома Шлессер

– Браво, именно так: все, кроме Делакруа. Мало того, из-за этой картины Мане поссорился со своим учителем Тома Кутюром. Прошло четыре года – и новый отказ, на этот раз комиссия не пропустила “Завтрак на траве”. Это изображение пикника на лоне природы: обнаженная женщина в обществе одетых мужчин. Картину выставили в другом месте, названном “Салоном отверженных”, но и там публика негодует, лупит палками по холсту! Художника обвиняют в непристойности, масла в огонь подливает в 1865 году картина “Олимпия”, изображающая обнаженную куртизанку. В 1869-м попадает под запрет со стороны министерства внутренних дел его гравюра, обличающая внешнюю политику императора Наполеона Третьего. И это еще не все! Смертельный бой он вел и со своими единомышленниками. Шарль Бодлер, высоко ценивший Мане, едко говорит, что он сам же “первым способствует упадку собственного искусства”. В 1870-м Мане дает пощечину своему другу Эдмону Дюранти из-за какого-то эстетического разногласия, и они решают спор на дуэли! Художник ранит шпагой противника и тут же мирится с ним за кружкой пива. Он также не ладил с Уистлером, довольно холодно относился к Курбе и никогда не выставлял свои произведения на одной площадке с импрессионистами, хотя, по сути, стал для них духовным отцом.

Слово “импрессионисты” Моне было знакомо, но дед попросил ее не спешить и выслушать обстоятельные объяснения. Анри и выбрал “Спаржу” для того, чтобы по ходу разбора этой картины внучка поняла, что точно означает это слово и как получилось, что Мане стал основателем этой школы, хотя сам к ней никогда не примыкал. Он увлеченно говорил, а Мона внимательно слушала, хотя он выражался очень сложно. Кажется, что инструменты художника, те, которыми он работал, и сама палитра действовали, изображая этот одинокий стебель спаржи, сами по себе, по собственному усмотрению. Свинцовые белила своей светлой нотой подчеркивали игру света. А умбра, нанесенная таким тонким слоем, что сквозь него проступала фактура холста, окрашивала темный треугольник внизу. В серых полосках на столешнице и закорючках подписи угадывались взмахи кисти из куньего ворса. Мона сообразила, что эта картина Мане, как и картина Гойи с кусками бараньей туши, которую они видели в Лувре, должна называться натюрмортом, и робко высказала свою догадку. Анри похвалил внучку. А она еще вспомнила, что к этому жанру относились с некоторым презрением.

– Верно, – подтвердил Анри и с жаром продолжил: – Но в XIX веке натюрморт приобретает дотоле небывалое значение, и происходит это потому, что появилась новая клиентура из новых любителей живописи, которые принадлежали к другой социальной среде. Доступ к искусству получила буржуазия. У этих заказчиков было много денег и достаточно места в домах, но такими возможностями, как монархи, государство и церковь, они не располагали. Соответственно, у них другие запросы: не слишком громоздкие портреты, пейзажи, бытовые сцены и натюрморты.

– Так что же, Диди, кто-то заказал художнику нарисовать один стебелек спаржи?

– Не совсем так. Тут еще более забавная история. Один тогдашний крупный коллекционер Шарль Эфрусси заказал Мане натюрморт с пучком спаржи. Художник запросил восемьсот франков. Сегодня, когда любая картина Мане стоит миллионы, эта сумма кажется смехотворной, однако она не так уж мала. Средняя заработная плата в то время составляла пять франков в день. Как бы то ни было, Эфрусси был так счастлив получить работу Мане (которая сегодня хранится в Германии), что послал ему целую тысячу. А тот, проявив остроумие, изобретательность и щедрость, написал еще одну картину с дополнительным отдельным стеблем и послал коллекционеру, сопроводив запиской: “В вашем пучке не хватало одной штуки”. Казалось бы, сам Мане говорит нам: “Смотрите, тут не на что смотреть!” Обыкновенная спаржа на краю простого стола, он поместил ее на картину и из великодушного каприза подарил заказчику. Но картина говорит о другом: о том, что жизни придает очарование “самая малость”. Достаточно “самой малости”, чтобы ее осветить. Мы не замечаем эти “малые малости”, а без них мир не был бы таким, каков он есть. Какой-то пустяк – и все обретает прелесть. Less is morе[19], как лаконично выражаются англичане.

– Ты говоришь, достаточно малой малости, но для этой картины нужна была кисть Мане!

– Ну, тут считаные мазки этой кисти.

– Я вижу штук сорок на верхушке и примерно столько же, но более длинных, на остальной части стебля. На всю спаржу мазков сто, не больше!

– Ты что, и правда их сосчитала?

– Ну… Это как с воронами у Фридриха, я их просто вижу.

Анри не совсем понял, что хотела сказать Мона, но он уже давно убедился в ее невероятной зоркости и почти волшебных аналитических способностях. У некоторых детей бывает дар, именуемый абсолютным слухом. У Моны же было, так сказать, абсолютное зрение. Однако он не хотел, чтобы Мона уверилась в своей сверходаренности, на то у него были три причины: во-первых, он и сам не был в этом уверен, во-вторых, это вредно для девочки, а в-третьих, он постоянно помнил, что в любую минуту ее может настигнуть слепота. Было бы жестоко внушить ей, что она обладает “абсолютным зрением”, если есть опасность, что она потеряет его вовсе.

– В следующий раз расскажешь мне про импрессионизм, ладно, Диди?

– Хорошо, пойдем в следующий раз смотреть Моне.

– Моне… – повторила Мона. – Почти как Мане, легко перепутать.

– Не беспокойся, я не перепутаю, и мы с тобой окажемся на перроне вокзала Сен-Лазар.

Но едва они отошли от “Спаржи”, чтобы направиться к выходу, как буквально наткнулись на женщину, видимо стоявшую у них за спиной. Она возникла перед ними как привидение. Та самая дама с зеленой шалью!

– К сожалению, посмотреть на “Вокзал Сен-Лазар” Моне вам не удастся, – учтивым, ясным голосом сказала она.

– То есть как это? – раздраженно переспросил Анри. – И с какой стати вы вмешиваетесь не в свое дело?

– Извините за бестактность, месье, и позвольте представиться. – Она протянула Анри свою визитную карточку. – Элен Стейн. Я работаю тут хранительницей. Это значит, – прибавила она, обращаясь к Моне, – я слежу за сохранностью экспонатов и организую художественные выставки.

– Но, мадам, – воскликнула Мона и широко улыбнулась, – я же помню – мы с дедушкой два раза видели вас в Лувре!

– Да, потому что я часто бываю там по работе. И несколько раз, сначала в Лувре, потом здесь, в Орсе, слышала ваши с дедушкой беседы, хотя вы этого не замечали. Понимаете, мне шестьдесят пять лет, и я никогда, поверьте, никогда даже не надеялась, что моя профессия может оказаться настолько полезной. И никогда не встречала в музейных залах таких фантастических