Невьянская башня - Алексей Викторович Иванов

Акинфий Никитич приподнялся, рассматривая Невьянск — скопище заснеженных крыш и белых дымов под луной. Справа — кондовые заплоты раскольничьей слободы Кокуй, потом — бедняцкая Елабуга, где жили работники, вывезенные с Камы. За Елабугой простиралась ледяная плоскость заводского пруда. Затем замельтешили домишки Ярыженки, здесь жила всякая пьянь и голытьба — давно пора выжечь эти притоны… Ярыженка нагло лепилась к богатой Кошелевке — купеческим усадьбам.

— Артамон! — окликнул возницу Акинфий Никитич. — Пошли человека за Степаном Егоровым, пускай сей же час ко мне является.

Большой дом приказчика Егорова находился в Кошелевке.

— Санька! — закричал кому-то Артамон. — Скачи сюды!

«Выгонка» беглых раскольников лишила Невьянск покоя. По улице слонялись какие-то пропойцы и солдаты ночных дозоров, лаяли собаки. Обоз промчался к Московскому концу. Тридцать лет назад эта слобода и была всем Невьянском: здесь обосновались московские мастера, приехавшие с Никитой Демидовым наладить завод на речке Невье, Нейве по-нынешнему… А демидовские земляки поселились подальше — там сейчас Тульский конец.

Дома и ограды расступились, и улица вывела к крепости. Стена из бревенчатых клетей-городней с крытым боевым ходом, оборонные вежи с тесовыми шатрами, повалами и воротами… Крепость Акинфий Никитич построил по указу из Питербурха; ему повелели соорудить ретраншемент, а он ещё не знал, что это за штука такая, и сделал всё по старине. В крепости располагался сам завод с плотиной, Господский двор, церковка, казармы для работных людей, амбары и его башня. Его Великий Столп. Память об отце.

Башня словно взлетала своими стрельчатыми ярусами над крепостной стеной, над трубами завода, над Невьянском, над всей землёй, над судьбой Акинфия Никитича. Задрав голову, Акинфий Никитич смотрел на гранёный шпиц, осеребрённый луной. Над острием шпица в звёздном небе плыла его собственная звезда, железная — шипастый шар громоотвода, «молнебойная держава», а под ней блистал остриями железный флаг-флюгер с прорезным гербом господ Демидовых — невьянская «двуперстная ветреница».

На башне куранты гулко ударили полночь.

* * * * *

Жильё у приказчика Медовщикова было богатым — на «три коня». Так строили на демидовских заводах, где туляки сошлись с поморцами и обычаи тоже смешались. Три небольших дома сдвигали бок о бок: в такой усадьбе аукались и скромные избы тульских оружейников с кровлями палаткой, и здоровенные хоромы олонецких крестьян, у которых всё хозяйство заведено под огромную общую крышу. Три сруба — три конька на охлупнях, каждый над глухим самцовым чело́м; окошки — на улицу, крылечки — во двор.

К западу от Невьянска по дремучим лесам на Весёлых горах с пожарами и разорами каталась «выгонка» — казённая облава на тайные скиты беглых раскольников. Заводской командир Татищев пригнал в Невьянск целое войско: солдат Тобольского полка и драгун из крепости Горный Щит. На постой служивых разместили по домам невьянских жителей. Ивана Лукича Медовщикова не помиловали, хоть он и был приказчиком; ему пришлось уступить воякам домовую долю сына, а семью сына на время принять к себе.

Настасья, сноха Лукича, от передряг заболела и лежала за печью в жару. Матвей, её муж, пропадал на заводе, он был горновым мастером. Нянчиться с полугодовалым младенцем старики Медовщиковы наняли глупую девчонку Феклушку из Ярыженских выселков. Феклушке было двенадцать лет. Мать у неё умерла, и девчонка жила при бабке-шинкарке с кучей братишек и сестрёнок; отец промышлял неведомо где, неведомо чем.

Четвёртые сутки Феклушка спала только урывками. Младенец орал и требовал мамку, а у мамки едва хватало сил, чтобы подняться и покормить, и потом она падала обратно. Феклушка изнемогла от младенческого плача, от ругани стариков, от духоты избы и неугомонной возни трёх малых детишек — других внучат Лукича и Михаловны. А ведь ещё и по дому надо было помогать, и со скотиной тоже — словом, делать то, что раньше делала сноха. Феклушка валилась с ног, роняла голову, в глазах у неё всё плыло.

Давно уже стемнело, детишки утихомирились на полатях, и старики, кряхтя, залезли на тёплую печную лежанку. Лампада освещала киот с образами, за железной заслонкой в печи тускло тлели головни. Феклушка стояла и уныло покачивала зыбку, поскрипывал гибкий очеп.

— Все амбары в острожной стене солдаты беглыми забили, — негромко рассказывал Михаловне Лукич. — Человек с триста, много баб с дитями…

— Ох, грехи великие, — вздохнула Михаловна. — Хоть и раскольщики, а живые же люди… Тоже их жалко. Откуда стоко-то взяли?

— Солдаты Галашкин скит нашли. Строенье подожгли, народ — к нам.

— А Висимский скит уберёгся? Старец Иов и мать Платонида целы?

— Вроде оба на воле. Однако ж, думаю, и до Висима доберутся.

Пока старики шептались, Феклушка тихо опустилась на пол — и сидя мгновенно заснула. А потом её по голове вдруг увесисто хлопнула толстая и тяжёлая рукавица-шубенка. Эти рукавицы сушились на верёвке возле печной трубы; привередливый Лукич со своей лежанки увидел, что Феклушка бессовестно спит, и сердито швырнул в неё то, что по руку попалось.

Феклушка вскочила. Младенец орал. Слышно было, что на улице кто-то долбится в ворота; лаяли собаки — при солдатах их не снимали с привязей.

— Дрыхнешь, беспелюха? — рявкнул с печи старик. — Поди на двор, что за колоброд там ворота ломает? Всех перебудил!..

Феклушка порскнула в сени.

С крыльца босиком по снегу она побежала к запертым воротам. Холод взбодрил её. Луна освещала белый скат кровли над воротами. В одной из створок по обычаю делали оконце с полочкой, выставляли туесок с молоком, а к нему горбушку хлеба — это для тех, кто без пристанища. Вдалеке на башне куранты били полночь. В оконце Феклушка увидела какого-то парня.

— Подымай Степан Егорыча! — крикнул парень. — Хозяин приехал, зовёт!

Феклушка с трудом сообразила, о чём речь.

— Степан Егорыч — соседние ворота, дурак! — приплясывая, ответила она и помчалась обратно к крыльцу.

В горнице её обдало теплом. Ненавистный младенец продолжал орать.

— Барин вернулся, Егорова звали, домом ошиблись, — сказала Феклушка.

— Глаз бы подбить ротозею для зоркости, — буркнул Иван Лукич.

— Ты, дева, Николушку на руки возьми, тады он замолчит, — с лежанки посоветовала Михаловна. — Походи с ним, походи. На ногах не задремлешь.

Феклушке не хотелось ходить, хотелось спать. Хоть в подпечье уползти — прочь от этого горластого дитяти, от стариков, которым безразлична её усталость, от тоски, что мамки у неё нет и кормиться нечем. Роняя жгучие слёзы бессилья, Феклушка вынула младенца из зыбки и принялась мотаться от лавки до стены. А старики всё шептались на лежанке.

— Акинфий-то Никитич, небось, теперь выкупит изловленных-то?

— Ране так было, — подтвердил Лукич. — А нынче не знаю. Из Тоболеска какой-то протопоп Иоанн прискакал, вразумляет пленников на Заречном Тыну… А там дело ясное: ильбо отрекайся от веры отцов, ильбо сдохни.

— Расколоучителей туда же суют? — всё выспрашивала Михаловна.

— Не. Их по обителям — в Далматов, Тюмень, Верхотурье, на Пыскор…

Михаловна взволнованно завозилась.

— Слышь, старый, что я от баб на проруби узнала… Под Бунарскими Идолами опять Лепестинью видали.

— Её ж вроде загребли на Сосновом острове! — удивился Лукич.

— Загребли, — таинственно согласилась Михайловна. — Дак это ж не кто бы, а Лепестинья! Там охвицер командовал — с единого взгляда себя потерял. За любовь, грит, забуду присягу. Любовь — она же меч Лепестиньин-то!.. Ну, дале само всё понятно, а с утра охвицер Лепестинью и ослобонил, как птицу.

— Блудница она, а не птица!

Феклушка бродила с ребёнком на руках и слушала про еретичку.

— Бабы шептали, что Лепестинья, уходя, прокляла заводы наши! Заповедь передала: «Кто у огня живёт, от огня и сгибнет!»

— Да неча верить чародейке!

— Во, чародейка она! — оживилась Михаловна. — И заступница бабья! Ты, старый, присмотрись-ка к пленным-то — нет ли среди них Лепестиньи? Я бы к ней сходила за молитвой о Настасье, а то ведь скоко дён уже болеет…

— Чушь несёшь! — всерьёз разозлился Иван Лукич. — Не пущу тебя никуда! Ещё чего не хватало — этой