В перспективе - Элизабет Джейн Говард
А потом, приезжая к ней, он замечал, стоило ей выйти из комнаты, что думает о своей жене и их доме, как сейчас подолгу размышлял о болезни ее отца, и в этих мыслях он представлялся ему страшно дремучим, сидящим с ужином на подносе в гостиной (а детей в Кент она отправила для того, чтобы посвящать больше времени своему отцу). Так она и будет ездить в больницу и читать ему, пока лекарства не подействуют и он не проспит несколько часов, бедолага. А потом вернется домой и попытается усыпить себя чтением, но снотворное принимать не станет, а ему известно, как плохо она спит.
Он уже собирался мысленно переключиться на работу, чтобы дать себе отдых, как вдруг заметил, что Имоджен вернулась с «Дюбонне» и стаканами и тихо сидит на полу рядом с ним.
– Какой же ты умеешь быть ненавязчивой!
– Я решила, что ты или задумался, или уснул.
– Могло быть и то и другое. Интеллектуалы настолько привыкают мыслить, что естественным образом занимаются этим и во сне.
Она подняла голову и улыбнулась, начиная проникаться счастьем оттого, что он здесь.
– Налей нам.
– В любом случае я не интеллектуалка, – добавила она, взяв стакан.
– Да? Ну, тогда и я нет.
– А что вообще такое интеллектуал? – У нее была очаровательная привычка склонять голову набок в конце вопроса и с неподдельным нетерпением ждать ответа.
– Интеллектуалы – теоретики, наделенные интеллектом, над которыми посмеиваются умные управленцы. Это из-за них мир вертится не в ту сторону слишком медленно.
– Из-за интеллектуалов?
– Да, а управленцы, видишь ли, переворачивают их теории.
– А ты который из них? – допытывалась она.
– Я – дьявольски умный управленец. На интеллектуалах я зарабатываю звонкие фунты, но отношусь к ним гораздо добрее, чем большинство моих современников.
– В таком случае ты добр до чрезвычайности, – сказала она.
Он не согласился, решил быть добрее и задумался, был ли он вообще когда-нибудь добрым. А вслух сказал:
– И вот я здесь, по-доброму болтаю чепуху, когда у тебя есть выводы, которыми можно поделиться. Каковы они? Нет, постой минутку. Я возьму этот вечер под управление, иначе через три часа мы так и будем сидеть здесь, ты высохнешь, но проголодаешься зверски. Надень что-нибудь, мы поужинаем, и ты мне все расскажешь.
– Ладно. – Она поднялась.
– Только сначала сними это, хорошо?
Она сделала смущенный жест руками, и ее голубой халат соскользнул к ногам. Он попытался рассмотреть ее внимательно, но в цельности своей наготы она была ослепительна, так что долго смотреть на нее оказалось невозможно. Она нужна мне, яростно думал он, и, если она меня любит, почему бы и нет?
– Ступай одеваться.
Она подхватила халат, слегка нахмурившись.
– Конрад… – Он увидел, что она дрожит. – Я тебя не понимаю.
– Чего ты не понимаешь?
– Я собиралась спросить, любишь ли ты меня.
– И выбрала самый неподходящий момент. – Он поднялся и направился к окну. – Ступай одеваться.
Он услышал шорох халата, который она волочила по полу за собой, потом тихо и подавленно закрылась дверь.
В такси, когда его вожделение угасло, он произнес:
– Конечно, я люблю тебя.
Наверху в их ресторане они оказались одни, он выбрал им ужин и дал ей водки.
– Я никогда ее не пробовала. – Она выпила и сказала: – Как раз то, что прямо сейчас надо.
– Так что же? – Его начинало захватывать любопытство, доходящее до тревожного предчувствия.
– Я про мое будущее.
– Да?
– Понимаешь, благодаря тебе я отчетливо поняла одно.
Он молчал.
– Ты заставил меня осознать, – ровным тоном повторила она, – что мои попытки рисовать не имеют смысла. – Она смотрела на свой пустой стакан, вертела его в руках.
– Ты в этом уверена?
– Уверена. Вернее, в настоящий момент я не настроена. – Ее голос стал чуть менее ровным, и она избавилась от этой нерешительности легким смешком. – Надеюсь, скоро это пройдет.
– Художником можно и не быть, есть же множество возможностей заниматься декором.
Она оставила в покое свой стакан.
– Мне так не кажется. Или живопись, или я.
– Дизайн, реклама и так далее, – настаивал он.
– О да: одежда, ткани, обои. До всего этого мне нет дела. Так что во всех моих попытках нет никакого смысла.
– Чем же ты тогда займешься?
Она повернулась к нему: узор линий у нее на лбу отличался затейливостью.
– А вот этого я не знаю. Чем я могла бы заняться?
Ненадолго воцарилась тишина, оба задумались, потом она продолжала:
– Я никогда не пыталась представить себе, что не смогу рисовать. Годами мне твердили: вот закончу учебу, тогда смогу уехать в Лондон и поступить в художественную школу, и конечно, я всегда хотела этого. Но мне казалось, что до этого еще так далеко, что дальше в будущее я не заглядывала. Глупо с моей стороны. Все сложилось совсем не так, как мне представлялось.
– Почему бы тебе не попробовать порисовать еще?
– Я не могу позволить моим родным платить за учебу, которая, как мне известно, бесполезна. Ты ведь знаешь, что Тонкс говорил ученикам о вязании. Ну и вот, по-моему, лучше бы мне научиться машинописи или чему-нибудь в этом роде. – Она улыбнулась ему растерянно и бессмысленно и принялась за копченую форель.
– Хорошо: теперь, когда я об этом знаю, я подумаю.
Она перевела на него взгляд. Его лицо стало замкнутым, совершенно непроницаемым. Она думала, что он сразу предложит целый список возможностей, и внутренне съежилась, столкнувшись с тем, что сочла с его стороны умалением проблемы.
– Тебе нужно еще соуса с хреном, – сказал он.
В конце концов, это же мое будущее, думала она, наблюдая, как он умело препарирует рыбу. Эти мысли не покидали ее до конца ужина, и она задавала ему незначительные, но опасные вопросы – почему они больше не ходят в оперу и почему он не предупредил ее, что сегодня вечером свободен.
Потом они шли медленно, пока прогулка не сблизила их. Горячие пыльные улицы пахли кониной, чесноком и дешевым растительным маслом, были кое-где посыпаны вялыми, суетливо взлетающими листьями; уставлены по краям автомобилями театралов, а по углам украшены женщинами в тонких чулках из черного шелка
