Стон дикой долины - Алибек Асылбаевич Аскаров
Человек, которому суждено было умереть, погиб, и Аужекен, конечно, понимал, что, как бы ни переживал, но воскресить его он все равно не сможет. Да и слова о том, что вместо этого парня следовало погибнуть ему, — больше бравада. Просто по всем законам морали людей, безвременно сложивших голову и пожертвовавших жизнью во имя счастья других, необходимо благоговейно беречь в памяти. А что касается Аужекена, он память о том джигите хранит так скверно, что даже его имя и фамилию вечно путает.
Погибший был офицером, командиром их взвода, а он — рядовым воином. Понятно, что между ними не могло завязаться тесных отношений и близкой дружбы. Да и словесное общение в большинстве своем сводилось к обмену официальными репликами: «Товарищ командир!» "Товарищ рядовой такой-то!» — вот и весь разговор.
Армия есть армия, начальства у бедолаги-солдата полно, командиров хватает. Тем не менее, этот джигит занимал в сердце Аужекена особенное место. И надо же, к стыду своему, он не может вспомнить, как же его звали: то ли Муслим Игиликов, то ли Игилик Муслимов. Сорок лет не может вспомнить, все мается, несчастный, голову ломает. А парень-то чудо какой, весь как песня!
— Разия, — обращается он порой к своей байбише едва слышным голосом, — вспомнил я, кажется, звали его Муслимом Игиликовым. Точно... Широкой души был человек, покойный!
— Разия, — говорит он на следующий день, вновь еле ворочая языком, — похоже, я вчера ошибся. Если не изменяет память, он, наоборот, был Игиликом Муслимовым. Как же я мог перепутать имя такого благородного человека?!
Прежде подобные излияния старика вызывали в Ра-зие-апай неудержимый гнев, который она на нем же и срывала. Но со временем слух к ним привык. Теперь она вообще старику не отвечает, будто и не человек он... Игилик Муслимов или Муслим Игиликов — какое до этого дело Разие? Сидит себе да, понюхивая время от времени насыбай, занимается своим делом: то шерсть теребит, то пряжу веретеном крутит, то на кухне возится.
Беспокойные мысли, издавна тревожившие душу Амира, в конце концов подвигли, вероятно, Аужекена на решительные действия. В один прекрасный день он, вооружившись топориком и заткнув за пояс мотыгу, отправился на окраину аула.
* * *
По соседству с Мукуром на вершине небольшого холма Амир давно уже присмотрел оголившийся ствол старого засохшего кедра. Придя на место, он обтесал его, обработал и приступил к задуманному...
Кто знает, сколько дней Аужекен в поте лица трудился, но в канун октябрьского праздника благополучно все завершил, и на верху ближнего от аула холма появился заметный издали памятник солдату — в каске и с автоматом в руках.
«Уж не спятил ли совсем старик Амир, что он там копошится да крошит высохший ствол?» — сочувственно вопрошали поначалу аулчане, однако, когда они увидели готовый памятник во всей его красе, дружно поснимали с голов шапки и отвесили Аужекену низкий поклон.
А потом старик Амир прибил к подножию деревянного изваяния плоскую поперечную дощечку и красной краской вывел на ней призывную надпись: «Никогда не забуду вас!».
Аужекен так старался, что, пожалуй, даже лишне говорить о том мастерстве, с каким он вырубил из старого кедра человеческую фигуру. А сколько труда в нее вложил! Если он сумел так искусно справиться с деревом, то, само собой, и табличка с надписью вышла прочной и красивой. Разве стал бы он щадить руки, коли они к работе привычны и дело свое знают?
Под крупно написанными словами «Никогда не забуду вас!» Аужекен старательно, мелкими, как коралловые бусинки, буквами вывел имена трех однополчан: «Маха-радзе, Игилик Муслим, Сегизбай Айдарбеков».
В тот день, когда памятник был закончен, библиотекарь Даулетхан на глазах у собравшегося возле магазина народа выразил Аужекену огромную признательность:
— В Мукуре не было монумента, посвященного погибшим героям Великой Отечественной войны. Тысячу раз вам спасибо, Амир-аксакал, за то, что вы подарили нам такой памятник. Сегодня же пойду к начальству и предложу, чтобы его официально открыли в праздничный день, седьмого ноября. А пока закройте скульптуру белой тканью. Будете показывать каждому встречному — непременно кто-нибудь сглазит.
— Наверно, это правильно... Только вот откуда мне взять белую материю? — честно спросил у видного представителя местной культуры Аужекен.
— Можете и простыней закрыть.
— Да меня за простыню старуха из дому вытолкает!
— Ладно, по этой части поможем... Если не считать того, что памятник сделан из дерева, изъянов в нем нет. Вот только зря вы посвящение написали от своего имени: «Не забуду»... Нельзя быть таким эгоистом. Нужно было написать от всех: «Не забудем». Хорошо бы внести такую поправку...
— Вот и мы говорим... На фронте ведь не только твои родичи погибли! — послышались из толпы крики женщин. — Мы тоже горя хлебнули... Если решил писать, то надо от имени всех!
— А это вовсе не родственники Аужекена, — вступился кто-то за старика Амира и принялся втолковывать суть надписи политически неподкованным женщинам: — Это друзья Аужекена, павшие на войне. Видите, один из них, по всей видимости, грузин...
— Да-а, старик, видно, совсем умом тронулся... Почему он не вписал имя своего старшего брата, который не вернулся с войны?
— Черт его знает... Наверно, забыл.
— Как о брате-то можно забыть?
Пытаясь избежать назревавшего над головой скандала, Аужекен поспешил кивнуть, дав таким образом обещание переделать посвящение, как просили люди.
— Неплохо бы покрыть сверху лаком, чтобы защитить от жара солнца, от дождя и снега, — добавил он в качестве пожелания. — Даулет, миленький, ты не поможешь? Выпросишь лак у завхоза? Он ведь тебя послушает...
— Запросто, аксакал! — с готовностью ответил Дау-летхан.
Назавтра поутру Аужекен взял краску, зажал под мышкой рубанок и направился к памятнику, чтобы переделать надпись.
Пришел, а к выведенным им именам трех однополчан чья-то рука уже успела приписать другие: «Шагата-ев Турганбек, Шагатаева Менсулу». Когда Аужекен прочел это, настолько растерялся, что рубанок выскользнул из-под мышки, а сам он плюхнулся прямо на траву.
— Бог ты мой, но ведь Менсулу не на войне умерла! Они что, издеваются?!
Он пришел на холм, гонимый вдохновением, хотел доброе дело сделать, но теперь от его намерения и следа
