Там, где поют киты - Сара Харамильо Клинкерт
Канделария по-прежнему сидела у ног Тобиаса. Она держала его за руку, пока та не стала такой же холод ной и жесткой, как сухая ветка. Скоро его белая кожа налилась фиолетовым, особенно темным на губах и ногтях. Дон Перпетуо спустился на шум, расположился между плечом и головой покойника и стал приглаживать пряди его мокрых волос. Он таким способом выражал свою привязанность. Канделария пыталась следить за разговором Санторо и Габи, но слова доходили до ее слуха искаженными, как будто она ушла под воду с головой и до нее едва долетал шум снаружи. Ее собственное тело стало невыносимо тяжелым, казалось, у нее на плечах весь мир. Мысли в голове бродили потерянные и бессвязные, и ей то и дело приходилось снова обращать взгляд на Тобиаса, чтобы убедиться, что тут действительно лежит его тело, что он умер. И тогда она смотрела и смотрела на него, разглядывая каждый сантиметр его кожи, стараясь убедить себя, что больше никогда его не увидит.
«Больше никогда». Какие это тяжелые слова, когда понимаешь самый прямой их смысл: «Я больше никогда не увижу брата». Она часто выражала этими словами разные незначительные вещи: «больше никогда не буду вешать колокольчики на кроликов», «больше никогда не прикоснусь к жабе». Казалось, только в этот момент она осознала, что они означают на самом деле. И не хотела это принять, потому что эти два слова заключали в себе неотвратимую истину. Другие были только пустые угрозы: наверняка она еще будет радоваться звону колокольчиков, а может быть, и трогать жаб с удовольствием. А вот Тобиаса она больше никогда не увидит. И это «больше никогда» вдруг стало необыкновенно реальным, необыкновенно однозначным. Это «больше никогда» было сейчас единственной определенностью в ее жизни.
Ее замутило, и она убежала к себе в комнату, надеясь, что там ей станет спокойнее. Она устала повсюду видеть угрозу. А внутри ее комнаты все было знакомо, и те же четыре стены ограничивали пространство, и те же два окна впускали кусочек окружающего мира. Она знала, что в потолке двенадцать балок, а в полу — двадцать четыре плитки. Отец учил ее по ним таблице умножения.
Она искала тут покоя, а нашла зеркало. Канделария долго смотрела на себя не моргая, пока в зеркале не начал отражаться расплывчатый силуэт, в котором она с трудом узнавала себя. У нее на щеках по-прежнему были кровавые следы от пальцев Тобиаса, пальцев, которые больше к ней не прикоснутся. Она заплакала, даже не начав считать до тридцати. У нее и раньше не получалось досчитать, а сейчас, решила она, и пытаться не стоило. Тем более что раньше у нее не бывало настолько веской причины плакать. Она вспомнила, как спросила у Габи, неужели всегда все будет так плохо. «Иногда бывает хуже», — ответила та. Канделария посмотрела вокруг и увидела, что у нее так и стоят в бутылках из-под агуардьенте ветки, на которых раньше сидели куколки. Теперь ветки засохли и на них не осталось ни одного листочка. В ярости она схватила одну из бутылок и швырнула в зеркало. Ее отражение разбилось на тысячу осколков, и теперь они с пола смотрели на нее с такой же суровостью, какая была у нее на лице. Загнанная в угол этими бесчисленными глазами, она поспешила уйти.
Вернувшись к пруду, Канделария увидела, что мать так и стоит на том же месте, ошеломленная. Даже веки у нее не двигались. Взгляд был мутный и влажный. Изо рта стекала слюна, а мать даже не пыталась ее вытереть. Слышно было, как Санторо и Габи по-прежнему спорят, вызывать ли полицию. Канделария заинтересовалась их разговором. Она совсем не хотела бросать брата в яму без всяких церемоний. Ей и так было достаточно стыдно, когда они так обошлись с телом Борхи. И это при том, что Борха для нее ничего не значил. Она не могла позволить, чтобы с ее братом поступили так же.
— Надо сообщить в полицию.
— Но, солнышко… — сказала Габи.
— Простите, но я не такая, как вы, я хочу все сделать как полагается.
Не дожидаясь, пока поступит противоположное распоряжение, Санторо ушел на вершину горы искать, где ловит телефон, чтобы сделать звонок. Вернувшись, он рассказал Эдгару, что полиция очень занята и прибудет только на следующий день. И упомянул, что тело нельзя трогать, чтобы сохранить место происшествия в неизменном виде. Габи сходила за простыней, чтобы накрыть мертвеца, который, казалось, с каждой минутой становился все более бесформенным. Из-за свернутой челюсти его лицо изменилось, и надо было прилагать большие усилия, чтобы не потерять самообладание, глядя на него. Как бы Канделария ни ненавидела его маску, в этот момент она что угодно отдала бы, лишь бы его лицо было закрыто. Она сомневалась, что выдержит до следующего дня.
Она подумала об относительности времени, о том, каким вечным будет ожидание. Потом вдруг вспомнила об отце и удивилась, что только сейчас. Раньше она всегда думала о нем, когда у нее были проблемы, а теперь, когда накатило такое несчастье, он ей не вспомнился ни на секунду. Она попыталась представить, как он воспринял бы новость. Тобиас всегда будет его сыном. Он всегда будет его отцом. Он мог прятаться, мог бежать до конца своей жизни, мог не появиться больше никогда. Даже теперь, когда Тобиас мертв, он оставался его отцом. Пусть даже пройдут годы и века, они будут прочно связаны узами крови, которые ничто и никто не сможет разорвать. Чтобы больше об этом не думать, она стала спорить с доном Перпетуо, который упорно пытался раскрыть лицо Тобиаса, оттягивая клювом простыню. Может быть, птицы чувствуют то, что ей недоступно. А может, он всего лишь глупый большой попугай, неспособный понять, что Тобиас мертв.
В свое обычное время попугай отправился спать на араукарию. У него был какой-то особый способ измерения времени, пугающе точный. Он знал, когда темнеет и когда солнце готовится показаться снова. Объявлял о дожде еще до его начала, а о силе порывов ветра можно было судить по тому, насколько истерично он кричал. С его излюбленной ветки было хорошо видно белую бесформенную фигуру, которую Канделария наконец смогла целиком укрыть простыней — такой белой, что ее было видно, даже когда ночь окутала все вокруг чернотой, хотя красные пятна от просочившейся крови Канделария скоро перестала различать. Потом она зажгла свечи и расставила их вокруг тела брата, чтобы лисы не подобрались слишком
