Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
Нигде. Нет Его. Значит, Его нет. А есть вот эта, другая, злая Верховная Сила. Это она тебя породила, и она же тебя убьет, это уж будь благонадежна. И даже если там и есть что-то, оставлено что-то для тебя — так нечего радоваться, плакать надо: это не для тебя, для Нее, чтобы ей и там тобой забавляться — Ей ведь только этого и надо; чем уж там отличается от здесь — не знаю, но только мало тебе не покажется — из огня да в полымя, это уж будь уверена.
Ну, а коли так — за что же уважать-то Ее, верховную кровопийцу? Преклоняться — перед собственным палачом? Благоговеть — перед жестокой ехидной, кровожадной забавницей? Ни-за-что. Что, в самом-то деле. Бойся-не бойся — все едино прихлопнет; позабавится кошка мышкой и — цап.
Ты, убийца, — еще и издеваться? Так вот, слушай. Я, Геля Абрамовна Атливанникова, не боюсь тебя, плюю на тебя и заявляю протест (Кому? На кого? Ей же — на Нее? Не смеши меня!) Да, протест. Мне восемьдесят семь лет, но я не собираюсь умирать по-твоему (а по-чьему? по-своему? ой, не смеши меня). Я не умру, пока сама не захочу; а не захочу я никогда. А если ты все-таки меня прихлопнешь и уведешь в Не-знаю-что-Навсегда, то знай, по крайней мере, что я не дала себя одурачить, как другие; ты игралась со мной, но и я раскусила тебя, и когда ты меня уведешь, я скажу тебе в лицо, в безобразную твою рожу все, что я о тебе думаю. И еще скажу, хоть убей меня прямо сейчас, чтобы мне больше уже не встать с этого кресла, что права казнить, никогда не милуя, я ни за тобой, ни за кем не признаю — и издеваться над собой не позволю!
И она делала все, чтобы показать свое неприятие Высшей Злой Силы: усиленно, демонстративно жила. Она ела супы и каши, рыбу и мясо, овощи и фрукты, запивая все клюквенным морсом и компотом из куряги и чернослива, чаем, кофе и какао «Серебряный ярлык». Горьковатый, мужественно-сухой вкус рассыпчатой гречневой каши приятен был чувствительному аппарату языка ее и нёба так же, как обволакивающая влажная женственность каши из овсяных хлопьев «Геркулес»; для нее было очевидно, что холодная волжская вода тверда и землиста, содовый боржоми жирен, как молоко, а вода «Джермук», напротив, тоща, поджара, что разваренная куряга сохраняет бархатную ворсистость свежего абрикоса, что свежезаваренный, но простывший чай в стакане всегда немного отдает рыбой, а ванильный сухарь, размоченный в чае, перед тем, как под легким нажатием зубов (или тем, что, как у нее, во рту вместо зубов) совсем развалиться в сладко-водянистую мокротень, все-таки до конца остается сухарем, издавая неповторимо-сухарный хруп-стон; однако, как тому рано или поздно надлежало произойти, обоняние и вкус ее, дойдя до высшего пика обострения, устремились, в свой черед, к атрофии, вслед за уже отмершими органами чувств. С каждым днем усиленной их эксплуатации они отмирали, понемногу, но все сильнее, пока, наконец, Галя Абрамовна не начала незаметно для себя есть по памяти. И, сливая воедино почти неразличимый уже вкус поглощаемой пищи с острым ароматом и отчетливым вкусом вспоминаемых яств, старуха уплетала порции жареного хека, лемонемы или минтая, незаметно подменяя их в своем сознании паровой осетриной или карпом в сметане. Лишь некоторое время спустя до нее доходила реальность в виде отрыжки, вызванной морской или океанической мороженой рыбой, съеденной в таком количестве, как если бы это была свежая речная; тогда огорошенная старуха с грустью думала… опять-таки не думала, а просто ей становилось грустно, что Лиля как-то все меньше заботилась о ней. По причине старческого недержания языка у нее однажды вырвалось: «Лилечка, что-то вы стерляди давно не приносили (она всегда, даже в те военные времена, когда Лиле было пятнадцать-шестнадцать лет, была с той, как и со всеми, кроме родных и близких друзей, была на „вы“). У вас ведь стерлядь раньше не переводилась». Лиля растерялась, а Галя Абрамовна, помолчав, добавила: «И угри горячего копчения». Лиля, в свою очередь помолчав, обдумывая ответ, написала: «Перебои нынче с угрями, Г. А. И со стерлядью». «Пе-ре-бо-ои, — глядя в лупу на записочку, озадаченно прокаркала старуха своим слишком громким глухим голосом; и как-то даже величественно подвела черту, словно решила вопрос: „Ну, когда они кончатся, эти пере-бои, вы уж мне принесите, пожалуйста. Я — очень люблю»«. И она вновь и вновь расставляла свои многочисленные тарелочки; даже один-единственный кусочек селедочки или колбаски удостаивался отдельной тарелочки; лежа в самом ее центре, он и становился временным центром перемещающегося с тарелочки на тарелочку внимания: искусство выживания требовало строгой, не знающей исключения, дисциплины.
Галя Абрамовна догадывалась, что дело нечисто — Лиля обманывает ее. Какие такие могут быть «перебои» в мирное время? Да, все мясо в магазине «Мясо» кончилось, Марк был прав, кончилось еще до Брежнева, не по вине этого, как она знала по его отношению к целующим его детям, доброго (вероятно, слишком доброго) руководителя. Но мясо растят в деревнях, а в деревнях живет деревенский же народ, а от народа, особенно деревенского, всего можно ожидать. От каждого из наших людей в отдельности можно и нужно ждать хорошего, но от всего народа вместе — чего угодно (а главным образом — чего не угодно). Но рыба — ведь рыба водится в реках, а наши реки велики и многоводны, там чего только нет — и в неограниченном количестве, равно как в морях и океанах — не сосчитать лососей, угрей и крабов. Как это
