Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
А миром, теперь старуха знала это, правит высшая не благая, не добрая, хотя и всемогущая и, вполне может быть, всеведущая, но злая Сила.
Всю свою долгую жизнь она не верила не только в Бога, но в существование каких бы то ни было сверхприродных, сверхъестественных сил. Все загадочные и аномальные случаи объяснялись тем, что природа вещей включает в себя многое еще не познанное и потому считающееся сверхприродным. Но, еще и еще раз, дайте срок, поживите — и выяснится то, что и должно было выясниться: ничего сверхприродного природа просто не могла произвести.
Но сейчас, после того ночного визита Смерти и нынешнего дневного сна с голосом диктора… сейчас она вынуждена была сказать: как бы ни казалось, что чего-то просто не может быть никогда, но если ты убедился на собственном опыте, что оно — есть, то надо уметь признавать свою неправоту, даже если тогда выйдет, что ты, оказывается, был неправ — и в самом главном — всю прожитую жизнь.
Все выглядело теперь иначе, и так же, как в старой картине мира без вмешательства высшей Силы, так и в новой, где эта Сила присутствовала и все определяла, выстраивалось в организованный ясный порядок. Правильности старой картины мира, пока она рисовала себе ее, ничто не могло опровергнуть. Правильность новой была для нее также неопровержима; нет, больше, потому что Галя Абрамовна теперь не просто была потому-то и потому-то убеждена в присутствии высшей Силы, но она знала ее достоверно, была с ней дважды в прямом контакте.
Конечно, могло быть, что это стариковские бредни, старческий маразм, пресенильный синдром. Слуховые и зрительные галлюцинации, наконец. Она допускала это и готова была, если б ее убедили в обратном, вернув к прежней картине мира, первая посмеяться над собой. Однако старуху не только ничто не убеждало в обратном, а, напротив, сейчас все, что ей было известно о мире и своем месте в нем, выстроилось, перестроившись, виделось под таким углом, что все ясно и неотразимо — не доказывало, но прямо показывало: злая высшая Сила есть, от нее все и зависит, и вот сейчас ей оказалось дело и до Гали Абрамовны.
Да, она совсем по-новому видела сейчас строй своей жизни, ей открылась железная, организованная последовательность событий, состоявшая с какого-то момента в планомерном отделении ее сначала от людей, потом и от какой бы то ни было внешней жизни (впрочем, в изоляторе было прорублено чьей-то все учитывающей рукой оконце: Лиля соединяла ее с миром ровно на самую малость, чтобы она не умерла с голоду и не запустила бы себя до вшивости; оконце, но не дверь — выйти в мир она не могла), а потом и от самой себя — лишенная половины органов чувств и почти лишенная ног, она была самым настоящим обрубком.
Все продумано. Все ясно. На ней ставили опыт: как поведет себя человек, голый человек в полном одиночестве, лишенный физической возможности, если б и захотел, пойти к людям, сделать им что-то нужное и тем почувствовать и себя нужным, значит, живым; без почти какой-либо возможности рассеяния, кроме той, что дает сама старость: скатиться на небольшое время в сонное, ко всему безразличное оцепенение, — что ж, и тут есть отличное средство встряхнуть: врубить электричество смертного страха — на первое деление; этого достаточно. Дать ему всю полноту дней, отпущенную человеку, протянуть его жизнь так, чтобы она в конце концов даже ему самому представлялась ненужным, слепым аппендиксом — и вот тут-то, при конце иглы, показать то, что было сутью жизни и о чем она не думала серьезно никогда ранее: живое жерло Смерти.
И эта нарочная, специально посланная ей бессонница. Эти иглы, крючья, зацепы — в пору, когда уже ничем не отвлечешься от них, поневоле станешь пациентом их непрошеной заботы. И так заботятся о каждом рожденном на свет, посылая каждому тьму способов заглушить одно, заполнить другое, сколько разнообразных удовольствий, развлечений, тяжести труда и облегчений отдыха — сколько способов обмануть себя услужливо подсунуты были ей на протяжении восьмидесяти лет; до поры до времени. Какое дьявольское терпение — чтобы потом парой злорадных ударов разрушить все это здание жизни на песке, разоблачив все прежние обманы и показать все, как оно на самом деле, во всем его уродливо-ужасном обличье. Дальше — пустота, хуже пустоты — небытие. Нуль. Ничто Никогда.
Ничто? Но если бы ее «я» было частью природы, продуктом материи, оно как часть природы и было бы приспособлено к любым формам природной жизни. К любым, а значит и к своему выключению, когда жизнь естественно закончилась. Реакция на норму всякой вещи и была бы нормальной, и умирать было бы как сильно болеть, а потом, заснув насовсем, отправиться в Ничто Никогда. Но нет же. Уже сам необычный характер смертного страха — а ведь отмерло уже 90 % тела, недомерший остаток почти не считается, не должен считаться — не говорит ли о том, что ее «я» и природа, хотя и связаны… И старуха вновь испытала странное, пугающее чувство, что ей предстоит отплыть в море, одной в огромное волнующееся море, и что это живое и зрячее море безразлично или даже враждебно, но внимательно следит за ней, Галей Абрамовной, всеми своими бесчисленными глазами-волнами шумно накатываясь на нее, маленькую-маленькую… Это море — она, эта Сила. Живая, разумная, сверхприродная злая Сила.
Это же ясно, ясно. Сотворить жизнь, бессмысленную и ужасную, замаскировать бессмыслицу и ужас тут же, на ходу для этого сотворенными обманами будто бы серьезных радостей и горестей, чтоб рожденный, посылаемый на смерть, думал, что послан в жизнь, способен был жить и жить, — и вдруг прекратить эту жизнь, отобрать ее в ужасе и муках. И больше всего не в муках тела, но в муках непонимания — за что размалывают меня в прах, раз родили, приучили, что мое «я» — есть, и готово и дальше только — быть?
Нет, этого не может быть. Нет, может. Больше того, так и только так оно и есть.
Одно только: если предстоящее плавание — не в Ничто Никогда; если оно не конец. Если там что-то — есть; тогда… ну, что, что тогда? Бога нет, доброго Господа нет, мы это выяснили с тобой, нет и не было, иначе Он бы пришел на помощь ее Зарочке
