Как делаются... - Андрей Александрович Пирогов
Александр Петрович зажег огонь под чайником, опорожнил наполнившуюся пепельницу и закурил неизвестно какую по счету сигарету. Спроси его потом о последовательности действий, не вспомнил бы, разгоревшийся от бурных событий разум не отключался от дела ни на секунду.
С линией мужской непонятливости решено было поступить кардинально, то есть никак не поступать, бросить. Вырубаем из действия пять лет, стыкуем концы — и вот: двадцатилетняя уже Таня приходит к своему учителю с признанием в любви, на этот раз прозаическим и вполне откровенным — с сего он, собственно, и начинал.
Проверенная ручка, наконец, вступила в дело, но опять на одну только фразу. Остановила Александра Петровича очевидная мысль: ведь повзрослевшую Таню что-то должно побудить к возвращению? Что-то должно всколыхнуть угасшие за пять лет чувства?
Волной накатившего возбуждения Александра Петровича перенесло и через это препятствие: он понял, ПОЧЕМУ состоится второе пришествие Тани.
* * *
К утру рассказ был готов, сюжетом его Александр Петрович откровенно любовался.
Его лирический герой, его «Александр Юрьевич» написал, оказывается, громадный роман — он-то и подействовал живой водой на танины чувства, да еще и разбудил способности: Таня написала рассказ, соединив сим актом Творчество и Любовь, и положила рассказ к ногам любимого.
Очень тонкой показалась автору булгаковская закольцовка текста: последняя его фраза дословно повторяла первую, так дождевая капля напоминает набегавшую когда-то волну: «В своего учителя литературы…»
Александр Петрович перечитал написанное, исправил три неправильно поставленных отчества и одно имя, поставил забытую в спешке запятую и хотел было со вздохом отложить рассказ — но вдруг застыл, ошеломленный: а дальше?! Самое интересное для читателя должно произойти дальше!
Как Александр Юрьевич отреагировал на принесенный рассказ?
Что произошло между ним и Таней — неужели ничего?
От таких вопросов Александр Петрович задрожал, но, глянув на часы (6-32, скоро рассветет), вздохнул — придется поспать, утро вечера тяжелее. Укрываясь одеялом, проваливаясь в забытье, он продолжал обдумывать творение. Последней отслеженной, четко запомнившейся мыслью оказалась такая: придется продолжать.
Ни один из приснившихся в тот день снов к Александру Петровичу по пробуждении не вернулся.
* * *
Неделю до следующей субботы Александр Петрович прожил двойной жизнью. Первая, напоказ, оставалась той же: Александр Петрович давал уроки, ставил оценки, проверял тетради, общался с коллегами, ел, пил, спал. Второй жизни не видел никто, но от этого она не становилась менее реальной.
Его герои, Александр Юрьевич и Таня, обрели плоть.
Внешность Тане Александр Петрович оставил машину — так проще было представлять, а представлять, придумывать, приходилось всё больше, на поставленные вопросы Александр Петрович вынужден был искать ответы, и поиск — удивительно! — пошел образами, а не мыслями: герои словно действовали сами, а он, автор, только наблюдал за ними со стороны.
А страхи пришлось давить.
Страхи — разнообразнейшие: их узнают, и его, и Машу, никто не поверит, что всё написанное — плод исключительно его фантазии. Их сделают тайными любовниками, начнут искать подтверждения, копать, вспоминать и переоценивать. Появившийся в рассказе роман приведет к вопросу: Петрович — это правда?
Что правда?
Что вообще на этом свете правда?
Еще в понедельник Александр Петрович нашел дома фотографию машиного класса и всю неделю ее разглядывал. Трижды набирал номер телефона, но вешал трубку до первого звонка. Поймал себя на том, что не отключается от рассказа ни на мгновение; никогда раньше при объяснении нового материала он не мог думать о чем-то другом, а тут однажды чувство раздвоенности пронзило его на середине урока: он понял, что, рассказывая о Сергее Есенине, думает о Тане. Так идущего по крыше лунатика нельзя будить, иначе сорвется — с Александром Петровичем вышел конфуз: он мгновенно забыл, о чем только что рассказывал. Вывернулся, конечно, но краску на лице, похоже, скрыть не удалось.
Стало ясно: выбора нет. Чтобы расстаться с кошмаром раздвоенности, в субботнюю ночь придется применить сильнодействующее средство — дописать рассказ.
Так что же, дорогой автор, произошло у учителя с ученицей? — Вы, уважаемые читатели, кажется, хотите знать?
Так слушайте.
* * *
«Дочитав принесенный Таней рассказ, Александр Юрьевич, не смея оторвать глаза от листа, глухо произнес:
— Мне надо прийти в себя, Таня. Иди, я позвоню».
* * *
Воскресным вечером в машиной квартире раздался телефонный звонок.
— Алё, Маша? Добрый вечер, Александр Петрович тебя беспокоит.
— Я узнала, добрый вечер.
— Узнала, говоришь? Это радует. Маш, я без предисловий: есть дело.
— Слушаю Вас.
— Слушать не придется, придется читать. Ф-фу-у, страшно… Короче, как принято сейчас говорить… Маша, я тоже написал рассказ и хочу, чтобы ты его прочитала. — Александр Петрович торопился, словно боялся, что его перебьют. — Словом, будет время — зайди завтра в школу?
— Хорошо. Как-то странно, Александр Пе…
— Там всё поймешь.
* * *
Всё поняла Маша чуть позже, когда прочитала переданный рассказ. Она проглотила его сразу, не дойдя до дому, в сквере, залпом, не в силах оторваться. Не поверила глазам; тут же перечитала от начала до конца. Села на скамеечку, посидела — и перечла в третий раз.
В Университет она не поехала, общаться ни с кем не хотелось. Радуясь, что родители на работе, Маша побрела к дому. «Не хватает только пошатываться, — усмехнулась она себе, — была бы полная литература в жизни — ох, ах, и ой-ё-ей».
Но деваться было некуда: Александр Петрович угадал.
Угадал всё: и ее несмелую детскую влюбленность, и собственную невнимательность, и написанные стихи. Ошибки наблюдались в мелочах. Поворотным пунктом для нее стал поход, когда Александр Петрович ехидно проехался по «дешевым и пошлым стишатам» не желающих учиться юнцов, где всё сводится к «ОН пришел, ОНА ушла». После этого о своих творениях Маша, естественно, ничего не сказала, отрыдала в осеннем лесу, а, вернувшись домой, хотела торжественно сжечь тонкую тетрадочку стихов, в которых приходила ОНА, а уходил ОН — но не сожгла, пожалела. Стихи не сожгла, а думать об учителе себе запретила — и получилось, знаете, не сразу, но получилось: Маша вынырнула из Александра Петровича как из водоворота. Надо было на что-то решаться.
В рассказе Александр Петрович звонил ей вечером следующего дня — после звонка и начинались самые упоительные страницы.
* * *
Вечер перед телефонной трубкой оказался для Александра Петровича судным.
Прокурор и защитник, подсудимый и охранник, публика и пресса в одном лице, он отдался процессу всей душой, всей страстью не погасшего пока сердца.
— Приступаем к допросу. Подсудимый, отвечайте, не
