Последний человек в Европе - Деннис Гловер

Он опустошил стакан, встал и позвал Сьюзан. Им еще предстояли сборы. Остров ждал.

III

1

Джура, май 1946 года. Путешествие почти закончено. Оно заняло почти два полных дня: на метро из Ислингтона до Паддингтонского вокзала, с тяжелыми багажом и припасами; на ночном поезде – в Глазго; из Прествика на древнем самолете «Скоттиш Эйрвейс Рапид» – до Айлы; машиной и паромом – до Крейгхауса; затем еще тридцать километров по кочкам болотистых проселков на почтовом фургоне, который на Джуре заодно служил такси. Выбраться из машины оказалось гораздо труднее, чем забраться. Он то опускал голову, то выворачивал, поставил сперва левую, потом правую ногу на залитый дождем гравий фермы Флетчеров, а потом уперся локтями, словно акробат, выбирающийся из ящика. Задержавшись передохнуть и наполнить легкие чистым островным воздухом, он услышал хруст шагов по гравию и повернулся к своей новой домохозяйке, Маргарет Флетчер.

Та невольно отшатнулась на полшага и, словно машинально, прикрыла рот рукой.

– Вам же рассказали, какая здесь жизнь? – спросила она.

Он непонимающе посмотрел на нее, отметив только, что ее акцент английский, а не шотландский. Это была высокая и слишком утонченная женщина, чтобы жить в такой глуши, даже будучи женой лэрда.

– Ближайший врач – на Айле, – продолжила она. – У нас даже телефона нет.

– Миссис Флетчер? Эрик Блэр. Здравствуйте, – даже его голос казался слабым. – У меня был ужасный грипп, но я уже выздоровел. – Он видел, что она ему не верит.

– Тяжелая поездка для нездорового человека.

– Зато я уже почти на месте.

– Ну, пока что вы в Ардлуссе. Боюсь, Барнхилл – еще в десяти километрах по этой дороге. – Она показала на мрачные голые холмы. – Заходите, выпейте чаю, мы все обсудим. Вас подвезет кто-нибудь из работников.

– Не хотелось бы никого утруждать.

– Здесь нельзя жить, не утруждая соседей, мистер Блэр.

Заморосил дождь. Пока они забрали пожитки из кузова, расплатились с водителем и вошли в дом, дождь уже перерос в ливень и хлестал чуть ли не горизонтально.

* * *

Конец июля. По плану он должен был закончить черновик к концу осени, но, как только оказался на острове, понял, что это невозможно. Война, смерть Айлин, воспитание Рикки и запойное написание статей, в которое он окунулся, чтобы заглушить боль 1945 года, не оставляли ему времени ни на что, кроме как копить силы и поддерживать в себе жизнь, будто он какая-то медуза. Когда силы наконец вернулись, его уже захватили радости, которые дарили идеальное лето и общество множества приглашенных гостей – словно второе чудесное детство. Он чувствовал себя Гулливером на острове – рыбачил, занимался огородом, стрелял кроликов, резал торф и часами напролет читал Рикки вслух или играл с ним. Хотелось, чтобы это длилось вечно. Затем однажды за завтраком по радио объявили о смерти Уэллса.

Это было как лишиться интеллектуального отца. На похоронах настоящего отца он положил ему на глаза монетки, а потом выкинул их в море. Он сам не знал, зачем; бессмысленно – но что-то в этой традиции его привлекло. Только написав некролог Уэллса, он понял, что значит этот обычай: теперь ви́дение старика осталось в прошлом.

Его попросили написать некролог заранее, еще в прошлом ноябре, – «чтобы иметь в папке на всякий случай». Он настрочил его быстро, почти не задумываясь, – клише выстроились сами собой послушно, как люди в котелках на автобусной остановке. Теперь он с трудом помнил, что писал. Если не изменяла память, что-то в том духе, что расцвет творческих сил каждого писателя продолжается всего пятнадцать лет – у Эйч Джи это был период с 1895-го по 1910 год, – и что за все это время он лишь раз почти угадал будущее: в «Спящий пробуждается», где изобразил тоталитарное общество, основанное на рабском труде.

«Пятнадцать лет», – подумал Оруэлл. «Фунты лиха» вышли в 1933-м, а значит, по его же расчетам, всего через два года начнется упадок и у него – в том же возрасте сорока пяти лет, что и у Уэллса в 1910-м. Неизвестно, когда он умрет, и, как видно на примере Уэллса, вполне возможно зажиться на этом свете, – но теперь, после смерти старика, задача объяснять будущее ложится на других. Пора заканчивать отпуск.

Он повернулся к Сьюзан и Аврил, хлопотавшим над Рикки, и сказал:

– Я должен писать.

Двинулся к лестнице. На середине подъема в груди начался хрип. Не такой сильный, как во время прибытия на остров, но все же Оруэлл передохнул на лестничной площадке, заметив заодно, сколько воды после ночной летней грозы натекло с потолка в ржавое ведро. Отдышавшись, он одолел второй марш и прошел по коридору с чумазыми от человеческих прикосновений стенами к себе в кабинет.

Кабинет был маленький, и в нем, как и во всех комнатах в доме, не помешало бы освежить покраску, зато окно выходило на море. Оруэлл сел за узкий стол перед окном и закурил. Перед ним лежал черный чемодан-футляр с портативной пишущей машинкой. Он коснулся медной застежки, поднял и передвинул справа налево рычажок. Почувствовал, как щелкнул механизм, как приподнялась крышка.

Он аккуратно положил крышку у ног и оглядел блестящий черный «ремингтон» со стершимися стеклянными клавишами, радуясь, что машинка пережила путешествие. Сколько же слов на ней напечатано? Восемь книг – и все, кроме «Скотного двора», полные провалы. Около семисот рецензий, в основном – болтология для безымянных социалистических и анархических журналов, чтобы продержаться на плаву. Около двухсот пятидесяти статей – в том числе и тех, которыми он гордился. Сотни сотен писем. По самой меньшей мере четыре миллиона слов.

На правой части машинки была круглая металлическая ручка; он потянул ее, провел по загнутой прорези, поднимая рычажки с буквами и опуская их в стартовое положение. Не обращая внимания на глухую резь в боку – как он обнаружил, к постоянной боли можно привыкнуть, – он взял лист из стопки на столе, вставил в валик и передвинул каретку к началу. А затем просто сидел.

«Я должен писать». Легко сказать – но, пока он отдыхал, голова почти совсем опустела. Разум искал, на что бы отвлечься.

Услышав, как внизу открывается дверь, он выглянул во двор и увидел, как Сьюзан с ее парнем – писателем Дэвидом Холбруком, недавно приехавшим на остров, – удаляются в безлюдное место для очевидного занятия. Он бы не мешал ей в простом удовольствии заниматься любовью не тайком, если бы не этот Холбрук, который был коммунистом, о чем Оруэллу стало известно только после его появления. Партиец под