Возвращение с Марса - Василий Павлович Щепетнёв
— Очнулись? — произнесла она, и в её интонации не было ни радости, ни облегчения. Была лишь протокольная констатация факта, как будто она отмечала галочкой пункт в длинном списке дел. — Вот и хорошо, вот и славненько! Сейчас Виктор Михайлович придёт. Он приказал его срочно позвать, как только вы придете в себя.
— Какой Виктор Михайлович?
Мой собственный голос показался до боли знакомым и в то же время абсолютно посторонним. Слабый, сиплый, голос того, кто уже проиграл, но еще не до конца это осознал.
— Наш главный хирург, — ответила она, и её взгляд скользнул по моему лицу, по беспомощным рукам, лежащим на одеяле, как две дохлые рыбины. Она уже составила свое мнение.
— Но где я? Что случилось? — выдохнул я, и каждый слог отдавался тупой болью в висках, словно кто-то маленький и злобный стучал по моей черепной коробке изнутри.
— Вы в больнице, — ответила она, и её голос внезапно показался мне до ужаса далеким, будто она говорила из-за толстого стекла. — Тёпло-Огарёвской районной больнице. А что случилось, Виктор Михайлович и скажет.
Она развернулась и вышла, а звук её удаляющихся шагов по линолеуму был точь-в-точь как щелканье ножниц. Щёлк-скрип. Щёлк-скрип.
Я остался один в тишине, пахнущей хлоркой, старостью и страхом. Страх здесь был самым сильным запахом. Он въелся в стены, в потёртые одеяла, в самые пылинки, кружащие в лучах солнца, падающего из окна.
Я не без труда приподнял голову. Мир снова поплыл, закачался, но на этот раз удержался. Так и есть, я лежал под капельницей. По тонкой пластиковой трубочке из пластиковой же ёмкости медленно, неумолимо, как песок в часах, сочилась в моё тело жизнь. Ну, хорошо, что в меня, а не из. Я присмотрелся к жидкости. Она была янтарно-желтой. Как хороший виски. Мысль показалась мне дико смешной и от того еще более пугающей.
Палата была небольшой, не похожей на ту, общую, где я заснул, кажется, совсем недавно. На двоих, но вторая койка была пустой. Меня поселили сюда то ли из милосердия, то ли потому, что не хотели пугать других пациентов тем, что может произойти со мной ночью.
Щёлк-скрип. Щёлк-скрип. Они вернулись. Медсестра, а с ней и доктор. Он был невысок, сутуловат, лет семидесяти, но в нём чувствовалась не старческая дряхлость, а мощь старого, могучего дуба, который видел бури пострашнее. Лицо его было испещрено морщинами, словно физическая карта местности, карта, на которых были нанесены все битвы, которые он проиграл и выиграл в процессе служения человечеству. Он был трезв. Он был бодр. Но главное — он был умен. Ум читался в каждом его жесте, в спокойном, всепонимающем взгляде. Он внушал доверие с первой же секунды, и это было страшнее, чем если бы он выглядел как мясник. Потому что таким людям веришь безоглядно. А верить здесь, в этом месте, пахнущем хлоркой и страхом, было самой опасной игрой.
— Я — здешний хирург, Виктор Михайлович Тамолин, — сказал он, и его голос был голосом лучшего друга, того, кому не раздумывая доверишь жизнь. — А это наша медсестра, Роза Сергеевна Зарько. А вас как зовут?
Я посмотрел на медсестру, на её непроницаемое лицо, и почему-то именно её, а не его, счел нужным уведомить.
— Пётр Семенович… — мои губы были сухими и потрескавшимися. — Годунов Пётр Семенович.
— Отлично, Пётр Семенович, — кивнул Виктор Михайлович. — А год у нас какой?
Вопрос застал врасплох. Год? Какая разница, какой год?
— Две тысячи двадцать пя… нет, — мозг скрипнул шестеренками, — двадцать шестой.
— А месяц?
— Август.
— Вообще-то уже второе сентября, — поправил он мягко. — Вы три дня провели в коме. Но все обследования показали, что ничего критичного не случилось. Сотрясение головного мозга, довольно серьёзное, я бы сказал, но уверен: обойдётся без последствий. Какое-то время возможны остаточные явления — слабость, головокружение, дезориентация, даже… — он чуть заметно усмехнулся, — даже галлюцинации. Но это будет длиться недолго. Неделю, две, редко дольше. А потом пройдёт. Как не бывало.
— То есть я здоров? — спросил я, и в моём голосе прозвучала надежда, жалкая и мелкая, как последняя монета в кармане бродяги.
— Выздоравливаете, — поправил он. — В космос, пожалуй, рановато, а к обычной, земной жизни противопоказаний нет.
— А те, кто со мной были… — голос снова предательски дрогнул. — Андрей Витальевич, Иван…
Лицо Виктора Михайловича стало профессионально-бесстрастным, каменным. Таким бывает лицо у людей, которые тысячу раз произносили одну и ту же страшную фразу.
— Им повезло меньше. Фура «МАН» выехала на встречную полосу. Водитель уснул. Столкнулись с «Пазиком», в котором вы и находились. Лоб в лоб. Водитель фуры и ваш водитель, Антон Борщевский, погибли на месте. Остальных, выживших, доставили сюда, а отсюда — прямо в Тулу, в областную. Вертолетом, у нас перед больницей как раз вертолетная площадка есть.
— А я… — прошептал я.
— А вам повезло. Чрезвычайно. Если честно, вас даже сразу и не заметили. Завалило вещами, коробками. Ваших товарищей… Ваших товарищей мы вытащили и увезли, начала работать полиция, тут вас и нашли. Дышите, дышите, Пётр Семенович. Можете потом подавать иск на несвоевременную помощь. Но, как это ни парадоксально, именно из-за этих вещей, в основном коробок с вашей же экспедиционной едой, вы не получили никаких серьёзных травм. Мы тут и профессора Стрельченко из Тулы вызывали для консультации, и КТ делали, и спинномозговую пункцию — всё в порядке. Всё чисто.
— Как же в порядке, если трое суток в коме? — вырвалось у меня. Больничная тишина, казалось, впитала мой вопрос и не торопилась с ответом.
— Мы полагаем, что кома была скорее психологического, истерического происхождения, — сказал Виктор Михайлович, и его глаза на мгновение стали остекленевшими, как у чучела волка. — Защитный механизм. Вы стали свидетелем гибели своих товарищей, вот
