Глаза Моны - Тома Шлессер
– Пойдем сегодня смотреть на влюбленных!
Это прозвучало как неожиданное и непререкаемое приказание. Анри, растроганный, повел ее к английским берегам.
Картина небольшая: сантиметров семьдесят пять по вертикали и еще меньше по горизонтали. В центре молодая пара, беседующая на природе. Молодой человек, повернувшись к своей спутнице, обращается к ней, призывным жестом протянув в ее сторону руку. Эти двое, сидящие бок о бок, занимают значительную часть картины, ровно половину ее высоты. Несмотря на это, у зрителя сохраняется ощущение обширного пространства благодаря присутствию пяти разных планов. Первый – сами персонажи и скамейка, на которой они сидят и которая упирается в куст на левом краю холста. Второй план создает плотная, зеленая с рыжиной листва, уходящая вглубь. Эти листья растут на ветках нескольких больших, не уместившихся целиком на картине деревьев. На третьем, справа, водоем и другие деревья на берегу, четвертый план – ротонда с коринфскими колоннами. И наконец, пятый план, тоже в правой части композиции, – кусочек неба с облаками, сквозь которые пробивается неяркий свет. Он придает всем природным элементам серебристый оттенок, с которым контрастируют наряды пары. Молодой человек, изображенный на фоне воды и ротонды, одет в огненно-красный расстегнутый камзол поверх желтого жилета. На голове у него темная треуголка, лицо гладкое и круглое, кончиками пальцев левой руки он придерживает лежащую у него на колене книгу. Одним штрихом обозначена свисающая с пояса шпага. На женщине широченное розовое платье с фижмами, там, где розовая ткань задралась, выступает сине-зеленая материя. В опущенной на колени руке открытый веер, свежее личико, обрамленное выбившимися из-под изящной шляпки буклями, обращено не к собеседнику, а к зрителям.
– Какие они красивые, – сразу же, без молчаливого созерцания выпалила Мона.
– Нет-нет, давай держаться правила: сначала смотрим молча. Ни слова!
Прошло одиннадцать минут, Моне не стоялось на месте, она дрожала, кипела, хватала Анри за руку и впивалась в нее ногтями. Ей хотелось не задавать вопросы, а говорить самой. Дед почувствовал это и позволил ей начать обсуждение.
– Видишь, видишь, Диди: он ее любит! Этот юноша с книгой говорит ей красивые, поэтичные слова. Может, читает стихи. Они у него там, в этой книге, стихи выражают то, что он чувствует, но не решается высказать своими словами. Видишь, он любит ее. Он протянул руку к ее лицу, ему так и хочется погладить возлюбленную по щеке. Или развязать ленты ее шляпки. Или, может, он этим жестом подкрепляет слова, свои или из стихов. Видишь, он ее любит. И она его тоже, только она это скрывает. Потому что смотрит на нас.
– Верно, она не подает вида и лукаво смотрит, приглашая нас поучаствовать в этой сцене. Такой персонаж играет роль посредника, а в данном случае это посредница, женщина. В кино есть более простой термин “взгляд в камеру”. Но, Мона, если эта женщина обращает больше внимания на нас, чем на него, почему ты думаешь, что она его любит?
– Конечно, любит! Посмотри на ее платье! Оно розовое и по форме напоминает большое сердце – сердце, горящее любовью. И улыбается она, как Джоконда Леонардо! И потом, этот веер – она обмахивается им, чтобы не слишком покраснеть! Но посмотри на ее щеки – ей не удается притворяться! Я не знаю, кто они такие, но точно тебе говорю: эти двое друг друга любят!
– Что ж, может быть, – сказал Анри, восхищенный пылом Моны. – А относительно того, кто изображен на картине, самая правдоподобная гипотеза: что молодой человек – сам художник. Автору этой “Беседы в парке” всего двадцать лет, это англичанин Томас Гейнсборо, а рядом с ним Маргарет Барр, незаконная дочь одного герцога, на которой он только что женился. Гейнсборо мог обучаться азам ремесла в Лондоне у Гравло, гравера французского происхождения, но в основном он блестящий самоучка. Родом из Саффолка, на востоке Британии, из простой семьи, художник принадлежал к тем редким природным гениям, каких бывает один-два на целое поколение. Самобытность придает особую окраску всем его произведениям. Вот и здесь: картина, которая могла бы быть аллегорией с затасканной символикой или застывшим портретом семейной пары, ну, или, в конце концов, фривольной шуточкой, наполнилась под его кистью искренним, волнующим любовным чувством. Такие сценки беседы вполне типичны для английского искусства XVIII века, их называют conversation piece.
– Помнишь, ты рассказывал про “Прекрасную садовницу” Рафаэля, что художник хотел создать впечатление легкости, но это стоило ему большого труда? И здесь то же самое?
– Не совсем. Посмотри-ка на деревья второго плана, на эту по-осеннему рыжую гамму и переливы зеленого – такие рискованные переходы. Это объясняется тем, что самобытность Гейнсборо проявлялась в его касании. Я не случайно сказал “касание”, потому что Гейнсборо иногда откладывал в сторону кисть и наносил мазки губкой или просто пальцами. Современники говорили, что он работал быстро, очень быстро. Пуская в ход осязание и даже обоняние – он любил запах краски. Принюхайся и ты, Мона! Охра листвы пахнет одновременно сыростью леса, который ею написан, и пигментом сиенской глины, из которого она сделана.
Мона закрыла глаза, сжала кулаки и изо всех сил втянула воздух. Ноздри ее не почувствовали ни лесной влаги, ни сиенской глины, а только запах дедова одеколона, который сам по себе пробудил в ней дремавшую память о бабушке. И это сделало картину еще более значимой и близкой для нее.
– Это так романтично, Диди! Особенно этот антураж: водоем и маленький храм вдали.
– Это не настоящий храм, а то, что в XVIII веке называлось беседкой или павильоном, то есть небольшое сооружение, которое должно придавать нечто причудливое и театральное парку, без того полному причуд и имитирующему дикую природу с ее беспорядочностью, которую никто не собирается покорять, как
