Глаза Моны - Тома Шлессер
Мона подумала, что благодаря Каналетто ее глаза превратились в кошачьи. Потом она вгляделась в рассеянные по картине фигурки гондольеров и прохожих.
– До сих пор ты мне всегда показывал картины с большими и расположенными на виду, в самом центре персонажами. А тут человечки совсем маленькие. Видно, конечно, что одни гребцы разговаривают, другие причаливают, но впечатление такое, что они не в счет.
– Ты сама заметила одну важную тенденцию в истории живописи: постепенное уменьшение человеческих фигур при усилении роли окружающих пейзажей. Мы еще вспомним об этом, когда будем смотреть Тёрнера, Моне, Сезанна. А пока скажу тебе, что Каналетто пользуется здесь приемом “стаффажа”. Он заключается в том, что картина заполняется множеством второстепенных и не имеющих никакого символического значения фигур. Они дают повод наносить мазки для цветовой гармонии, например, желтые, белые и голубые, сочетающиеся со светлым небом. А теперь посмотри внимательно на второй план.
– Да, там столько мелких деталей, как будто картина в картине! Так и хочется представить себе всех этих людей, пройтись вместе с ними. Им, судя по всему, неплохо живется!
– Ты права. Атмосфера такая жизнерадостная, можно подумать, это место, предназначенное исключительно для прогулок и увеселений, да и сегодня тут расхаживают толпы беззаботных туристов. Но это не так! Во Дворце дожей, который красуется в центре картины, проходили суды, выносились приговоры, иногда ужасные. На площади между колоннами со львом и святым Теодором казнили – на виселице или на плахе – предателей, бандитов и еретиков. Никто не должен был нарушать покой “светлейшей”[11] Венеции.
– Я знаю, что раньше людей убивали с большей легкостью. – Мона произнесла это учительским тоном. – Но тут художник точно хотел показать жизнь. Я это чувствую, потому что все на картине пронизано светом, мягким и спокойным. Сама картина – сплошной покой.
– Верно. Полотна Каналетто всегда залиты гармоничным светом, который сглаживает контрасты и оживляет даже темные зоны. Технически такая ровная прозрачность достигается лессировкой, нанесением тонких слоев краски, благодаря чему даже западный фасад Дворца дожей, на который не попадает солнце, блестит и отливает красным. А посмотри, как выписана вода: она вся в тоненьких закругленных морщинках, сделанных распушенной кисточкой. Таким образом водная гладь приобретает вид каменной мостовой.
– Как будто у него в руках пульт, которым он ставит Венецию на паузу!
– Вот именно! Текучесть торговли, изменчивость природы от рассвета до сумерек и нашего капризного восприятия – все застыло в идеальном видении. Каналетто поставил на паузу весь мир и предлагает нам поступить точно так же. Не для того, чтобы мы отстранились от него и погрузились в медитацию или молитву. В его картине нет ничего мистического, нет, он напоминает нам, что иногда надо отстраниться от мира, чтобы не стать его игрушкой, овладеть им, не подчиняться его бесконечным капризам.
Закончив обсуждение картины, Мона и дедушка молча смотрели на нее, и вдруг девочка почувствовала, что кто-то, стоявший у них за спиной, тихонько смывается. Она резко обернулась. Невероятно! Это была та самая женщина с зеленой шалью, которая слушала их с Анри разговор, когда они рассматривали “Сельский концерт” Тициана. Должно быть, думала Мона, она тайком следовала за ними все это время, до самого Каналетто. Зачем? Непонятно. Мона глубоко вздохнула.
13. Томас Гейнсборо. Дай волю чувствам
Обычно Камилле с Моной не приходилось ждать в приемной доктора Ван Орста. Но на этот раз их предупредили в регистратуре, что пациентов очень много из-за забастовки медицинских работников. Камилла, которая всегда поддерживала любые социальные протесты, вдруг, неожиданно для самой себя, разозлилась. Она попросила, чтобы их приняли без очереди, ей отказали. Что ж, она подключила наушники и, не обращая внимания на Мону, уставилась в смартфон, судорожно прокручивая фрагменты теледебатов, участники которых грызлись по самым разным поводам. Эта грызня считается высшим проявлением демократии. Мона же спокойно сидела, сложив руки, в голове у нее звучало сказанное доктором на последней консультации: “Пятьдесят на пятьдесят”. Она хотела спросить у мамы, что это значит, но не решалась отвлечь ее от экрана. На них было странно смотреть. Мать, погруженная в виртуальный мир, перескакивала с одного видео на другое, будто курит одну за другой сигареты. Мона видела, как она все больше накаляется, и смотрела на нее печальными глазами. И вдруг, вместо того чтобы подергать Камиллу за рукав, она потянулась к тактильному экрану и нажала на него пальцем, чтобы остановить очередное видео. Удивленная Камилла с недовольной гримасой повернулась к Моне, но в эту минуту вошел медбрат и с растерянным, виноватым видом сказал:
– К сожалению, сегодня у нас слишком мало врачей и персонала, так что мы сможем принять только неотложные случаи. Поэтому мы вынуждены просить остальных прийти в другой раз.
В метро, видя, что мама не прикасается к телефону, Мона спросила:
– А у меня не срочный случай?
Нет, объяснила Камилла, у нее просто очередная консультация. Мона успокоенно кивнула и прошептала:
– Будем считать, что это небольшая пауза в процессе выздоровления.
* * *
Подходя с внучкой к Лувру, Анри думал о тех художниках, чей талант лишь обостряли физические изъяны и болезни. О дрожащей руке Пуссена он Моне уже рассказывал. Когда-нибудь, возможно, расскажет о глухоте Гойи. Или о Тулуз-Лотреке с его короткими ногами и алкоголизмом. Или еще о Хансе Хартунге, художнике-абстракционисте, потерявшем ногу после ранения на войне, с чем связана изобретенная им техника. Думал он и о художниках, чье зрение с возрастом помутилось, а некоторые совсем ослепли. Вспомнил о судьбе Родольфа Тёпфера, сына художника, которому была уготована прекрасная карьера, но в семнадцать лет у него обнаружили расстройство цветового зрения. Тёпфер оставил живопись, зато принялся рисовать и придумывать одну за другой истории в картинках, каких до него никто не делал. Таким образом, он в XIX веке положил начало жанру комиксов.
