Птичка, успевшая улететь - Юля Артеева
И я говорю:
– Если я расскажу о себе… тогда и ты должна будешь.
На мгновение руки Дани замирают. Я и сам чуть напрягаюсь, но уже в следующую секунду она продолжает меня нежить.
Потом говорит:
– Справедливо.
– Волчонок? – уточняю запоздало со смешком.
– Да, я… – По голосу слышу, что Чернышевская смущена. – Иногда так называю тебя в своей голове. Не обижайся.
– От тебя звучит даже мило.
Даня молчит, массирует мою шею, потом снова юркает рукой под ворот куртки, аккуратно обводит позвонки. Я прикрываю глаза и в этой уютной темноте начинаю говорить:
– Ладно, птичка, вот тебе вся история. Родители бухали и никогда за мной не следили. Мне иногда пожрать было нечего, соседи кормили. Тетя Наташа с нашего этажа всегда говорила, что они допьются, так и вышло. Отчим вгретый сел за руль и попал в аварию. Сам умер и двоих с собой утащил, паскуда.
Дания останавливается и убирает руки, а я открываю глаза и сажусь нормально, опираясь на спинку. Смотрю на птичку, которая все еще стоит между моих коленей.
Спрашиваю:
– Надо продолжать?
– Только если ты хочешь.
– Мать отчима очень любила. Больше, чем алкоголь или… меня. Больная какая-то привязанность была. Она сначала в синюю яму провалилась, а потом повесилась. Недели через три или вроде того. Я пришел домой, а она на крюке от люстры висит.
Слежу за тем, как глаза Дани стекленеют. В конце концов, я никогда не узнаю, сможет ли она вывезти весь мой багаж, если не проверю. Так что я цинично добавляю:
– Там еще такой протокол лютый. Должна приехать скорая и зафиксировать смерть, выписать справку, а потом вызвать специальную службу и участкового. Только вот висельников им нельзя снимать.
Вижу, как грудная клетка Чернышевской несколько раз дергается, когда она рвано вдыхает. Она смотрит на меня и спрашивает:
– Как?..
– Ну как-то так. Мертвые висят, пока живые свои бумажки оформляют. Мало ли, может, она не сама, так что надо полицию ждать.
– И ты все это время?..
– Да, – киваю, – ну там на неотложке парень был молодой, фельдшер. Он меня к соседке отвел. Так что как снимали, это я уже не видел.
Даня, кажется, шокирована. Вообще я эту историю не то чтобы скрываю, с Олегом мы вообще любим поржать над своим неблагополучным детством, соревнуясь в черном юморе. Но своим рассказывать всегда проще. С начитанными куколками я еще своей чернью не делился.
Но Чернышевская меня удивляет. Она садится мне на бедро и, обхватив за шею, крепко обнимает. Прижимается губами к виску и затем горячо и сбивчиво произносит:
– Мне очень жаль, Рус! Ты ничем этого не заслужил. Ужасно, что тебе пришлось пережить такое!
Она жалеет меня, но жалким я себя не чувствую. И это кажется мне странным.
.–. – … – ..– .–. -.– ..
Так сидим какое-то время. Я молчу, Даня прижимается ко мне, целует мое лицо, иногда бормочет какие-то слова поддержки. Честно говоря, не вслушиваюсь, мне важен не набор звуков, потому что я сполна беру то, что она дает мне на уровне эмоций и ощущений. В какой-то момент мне даже становится стыдно за то, как жадно я пью каждую ее ласку. Никто раньше не давал мне так много, и я не могу остановиться.
Во всякую хрень типа энергии или каких-то высоких вибраций я не верю. Но сейчас мне кажется, что птичка – это блок питания, к которому я беззастенчиво подрубаюсь.
Прикрыв глаза, чувствую очередной поцелуй в скулу. Она еще ни разу не коснулась моих губ, но зацеловала все лицо. В этом столько щемящей нежности, что мне становится больно. Почему Даня столько отдает? Разве я это чем-то заслужил? Разве мне позволено натолкать полные карманы ее теплоты?
Поднимаю веки и говорю:
– Спасибо, птичка.
Она вздрагивает, отстраняется, чтобы обхватить мое лицо ладошками. Говорит строго:
– Не за что, Руслан. Совершенно не за что.
Я беру одну ее руку и разглядываю кольца на пальцах. Выглядят не супер дорого, но очень сочетаются между собой. Если у Чернышевской такой хороший вкус в одежде и бижутерии, может, и на парней это тоже распространяется?
Произношу со смешком:
– Ты слишком серьезно относишься к словам, Дань.
– А ты их недооцениваешь.
– Тогда придется встретиться где-то посередине.
Она улыбается:
– И это будет неплохой результат.
– Расскажешь о себе? – спрашиваю, перебирая ее пальцы.
Честно говоря, нога, на которой сидит Чернышевская, адски затекла, я ее почти не чувствую, но я ни за что не попрошу ее встать.
Дания вздыхает:
– Давай по одной семейной драме за раз? Я просто… – Она как-то тяжело втягивает в себя воздух, – Я сейчас не смогу, просто не смогу, Рус…
– Ты чего? – удивляюсь искренне.
– Мне так больно за тебя. Мне не может быть больно еще и за себя.
Обхватываю Даню руками и прижимаю к себе так сильно, что это совсем не похоже на объятие. Разве что какое-то медвежье. Может быть, я ее и не напугал. И пока еще не сломал. Но ей уже больно, а так точно не должно быть.
– Извини, я не хотел.
– Заткнись, будь добр, – ворчит она и, вдруг спохватившись, вскакивает, – Боже, я тебе, наверное, ногу отсидела!
Я смеюсь и начинаю пальцами разминать мышцы. Говорю:
– Не парься. Это самые приятные неприятные ощущения в моей жизни.
– Ой, еще скажи, что у тебя никто на коленях никогда не сидел.
– Воу. – Хмыкаю и все же морщусь от того, что в бедро будто впиваются тысячи мелких иголочек. – Никак не привыкну, что в любой рандомный момент мне может прилететь за воображаемых телок.
Даня старается сдержать улыбку, но у нее не выходит. Упирается кулаками в бока и сообщает притворно ворчливо:
– Не надо делать из меня ревнивую истеричку!
Смеюсь. Развожу руками:
– Боюсь, с этим ты успешно справляешься сама.
Тут же получаю удар в плечо и гневный взгляд. Выговаривает мне:
– Капралов, ты – мужлан! Но ничего, я тебя перевоспитаю.
– Чего?
– Того, – передразнивает, – поясню тебе за жизнь. Что непонятного?
Я уже откровенно ржу. Вдруг понимаю, что ее чувство юмора мне заходит.
– Родная, – говорю, когда первая волна веселья сходит, – ты словарь гопников читала вместо своих книжек?
– А что? Взяла какую-то устаревшую версию? – она хихикает звонко.
Кажется, мы впервые смеемся над чем-то вдвоем, и атмосфера между нами определенно становится теплее.
Подавшись вперед, хватаю Даню за запястье
