Хорошая женщина - Луис Бромфильд
— Филипп, — сказала она, — а я-то удивлялась, где вы пропадали.
Можно было подумать, что свидание было заранее назначено, и он долго с нетерпением поджидал ее. Они крепко пожали друг другу руки, и Мэри прибавила:
— Я только-что попрощалась с вашей матерью.
Филипп снова покраснел, почувствовав себя неловко и неуверенно, точно мальчик, не знающий куда девать свои руки… Он был одет, как рабочий, — в старом костюме и синей бумажной рубахе.
— Я пришел сюда нарочно, — вдруг решился он. — Хотел вас повидать.
— Вы заходили ко мне?
— Нет… — он с минуту поколебался. — Нет… Я только ходил вокруг да около, надеясь встретиться с вами.
Пять лет прошло с тех пор, как они виделись в последний раз. Поэтому разговор вначале не клеился. Стоя на углу, они обменивались пустыми, банальными замечаниями, хотя и Филиппу и Мэри нужно было серьезно поговорить друг с другом. Наконец Филипп не выдержал:
— Вы торопитесь? Можно мне вас проводить?
— Нет, я никуда не спешу. Дети остались с Рэчель — моей золовкой. Я вовсе не хочу итти домой. Вы устали? — неожиданно спросила она.
— Нет.
— Видите ли, если вы не устали, мы могли бы пройтись. Но я боялась, что вы не склонны гулять, проработав всю ночь на заводе.
Филипп пристально посмотрел на нее.
— Откуда вы узнали, что я работаю на заводе?
— Мне сказал Крыленко, — рассмеялась она. — Я его видела вчера. Он помогает Ирене Шэн обучать английскому языку целую ватагу поляков.
— Крыленко славный парень. Я и не знал, что там попадаются такие.
— Никто не знает, пока не подойдет к ним поближе. Так как же? Пойдемте?
Они пошли по Мильборн-стрит вдоль домов, окруженных ярко-зелеными деревьями со свежей листвой. Это был наиболее отдаленный от заводов холм, и копоть редко сюда долетала. Чем ближе подходили они к открытым просторам полей, тем незаметней становилось сковывавшее их чувство напряжения. Послышался веселый смех, как в те далекие дни, когда они играли вместе.
— Странно, — сказал Филипп, — я ждал этой встречи с самого дня приезда. И пришел сюда как только услышал о вашем возвращении.
— Филипп, расскажите мне о себе, — вдруг попросила она. — Вы ведь не думаете возвращаться в Африку? — Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза.
— Нет, не думаю, — ответил Филипп, и неудержимым потоком полились слова. Он рассказал ей все, рассказал, как возненавидел свое дело, как начались его сомнения, как они его мучили, как он горячо молился и как тщетны были эти молитвы, рассказал об утреннем таинстве у озера, о страшной ночи с грохотом там-тамов, о приезде чудаковатой английской лэди и о бое с чернокожими, когда исчезли последние крупицы его веры. Вдруг Филиппа поразила мысль, что всю эту историю он рассказывает в первый раз. Как-будто бы, сам того не зная, он приберег свою исповедь для Мэри Конингэм.
— Итак, — промолвила она, — вы решили остаться здесь. И что же, действительно останетесь?
— Не знаю, — он пожал плечами, — ведь другого исхода нет.
— А почему вы поступили на завод?
— Тоже не знаю. Вернее, не знал вначале.
— Вы, может-быть, хотели поработать среди рабочего люда?
— О, нет, нет! Хватит с меня вмешательства в чужую жизнь!
В его голосе послышалась нотка горечи, которая, подумала Мэри, несомненно имела какое-то отношение к его матери. Но ведь Филипп всегда обожал ее, — Эмма Даунс, по крайней мере, хвалилась этим.
— Я поступил на завод, — продолжал Филипп, — думается мне, потому, что должен был найти что-либо прочное, реальное, на что можно было бы опереться. Так оно и оказалось. Это незыблемая реальность, Мэри. Сначала я ни во что не верил и меньше всего — в самого себя. Теперь — другое дело. Теперь я начинаю верить в себя, а это — тоже своего рода вера. Надо полагаться на себя, а не на бога. Когда люди говорят, что уповают на бога, они только лицемерят.
— И вы не вернетесь больше в лоно церкви?
Филипп помолчал, затем начал вполголоса:
— Нет, не вернусь… Во мне нет больше веры… во всяком случае, веры в церковном смысле этого слова. Ну, а церковь — она вообще мертва. Исчезни она завтра с лица земли, ничто не изменилось бы в мире.
— А ваши знают, до чего вы додумались?
— Нет, они меня считают не совсем нормальным. Я ни с кем не делился своими мыслями — вплоть до этого дня.
Мери бросила на него смущенный взгляд.
— Синяя рубаха вам больше к лицу, чем черный сюртук. Я всегда думала, что вы не созданы быть священником.
Филипп покраснел.
— Может-быть… Во всяком случае, я чувствую себя лучше в синей рубахе. — Он помолчал. — Знаете, Мэри, ужасно это странная штука, все эти мои переживания. Точно я раньше вовсе не жил, точно я родился вторично на свет божий. Мучительно и страшно.
Город остался далеко позади и исчез за волнистой грядой холмов. Филипп и Мэри присели на каменную ограду моста, переброшенного через ручей. Здесь его воды были чисты и прозрачны, — они превращались в маслянистую массу ниже по течению, пройдя через Низину. Солнце склонилось к горизонту за далеким лесом. Конец долины заволакивался голубоватой дымкой.
Долго молчали они. Вдруг Мэри, глубоко вздохнув, спросила:
— А ваша жена? Что вы с нею сделаете? Ведь она тоже миссионер и, вероятно, человек верующий?
Тень прошла по лицу Филиппа.
— В том-то все несчастье. Она прожила в Африке всю жизнь и другой не знает и не может понять. Иногда мне кажется, что ей следовало бы вернуться… одной. Там она будет счастливее, чем здесь.
Опять наступило молчание. Филиппу показалось, что Мэри начала что-то говорить, но запнулась. Впрочем, он не был уверен, — может-быть, ему лишь послышалось в журчаньи ручья. Он пристально взглянул на Мэри, но та встала и отвернулась.
— Идемте домой, — сказала она. — Уже темнеет.
Долго шли они в молчании. Но странное это было молчание, полное, казалось, немой
