Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Ведь вы, конечно, не собираетесь всю жизнь проработать на заводах? Чем вы хотите заняться? Думали ли вы об этом?

Снова Филипп помолчал, прежде чем ответить. Мэри он должен был показаться застенчивым и замкнутым: несмотря на всю свою откровенность, он, как-будто, еще многое скрывал от нее.

— Пожалуй, — наконец, начал он, — мне не следовало бы об этом говорить, но я знаю, чем хочу заняться. Правда, это звучит смешно, но… я думаю заняться… живописью. — Такого труда стоило ему произнести это слово, точно он сознавался в смертном грехе.

— Живописью? — повторила Мэри. — Вы умеете рисовать?

— Ну, нет, какой там! Но я всегда мечтал об этом. Давным-давно, маленьким мальчиком, я все свободное время посвящал рисованию. — Его голос слегка дрогнул. — Но, когда я стал старше, это стало казаться глупостью. И я бросил рисовать, занялся другим… А недавно, знаете, опять начал… на заводе… Набрасываю краны, машины, трубы. Видите ли, они всегда… ну, таили для меня какое-то особое очарование, что ли… — Мэри молчала. Тогда он добавил: — Помните, я в детстве любил рисовать…

— Да, помню, — отозвалась она. — У меня до сих пор сохранились ваши рисунки — наш пони, вышка на дереве… — И прибавила после паузы: — А вы подумали об учителе?

— Нет, но… Не сочтите меня самоуверенным, но я не хочу взять учителя. Я хочу дойти своими силами.

— Вы мне покажете свои рисунки?

— Их еще никто не видел. Их и нельзя показывать, — они еще никуда не годятся. Первый, что мне удастся, я отдам вам, — если увижу, что вышло то, что я хотел выразить…

Филипп вдруг понял, что против воли выдал свой секрет. Тщательно он хранил его, почему-то стыдясь за себя. В этом городе казалось диким думать о таких вещах, как живопись.

В Мэри заговорила практическая жилка:

— Есть у вас краски? Здесь в городе их не достать.

— Нет… Покамест мне их не нужно. Но скоро понадобятся. Я скоро за них возьмусь.

— В понедельник я еду в Кливлэнд. Там я куплю все, что вам нужно.

И тут Филипп рассказал ей (ведь, все равно, она уже узнала его тайну!) о том утре у озера Мегамбо и охватившем его страстном, непреодолимом желании запечатлеть на полотне таинственное очарование шествия девушек, несших воду жаждавшим плантациям.

Почти совсем стемнело. Аромат окружавших город садов носился в воздухе.

Мэри неожиданно улыбнулась.

— Знаете — сказала она, — я думаю, вы совсем не ненавидели Африку или, вернее, ненавидели вы не Африку. На самом деле вы любили ее. И, кажется мне, вы вовсе не собираетесь остаться здесь на всю жизнь. В один прекрасный день вы вернетесь в свою Африку.

Они простились в полумраке, когда старшая девочка Мэри, кудрявая трехлетняя малютка, с радостным криком бросилась навстречу матери.

Придя домой, Филипп встретился у подъезда с поджидавшей его Наоми.

— Ужин готов, — сказал она. — Я послала за ним Эсси в ресторан, чтобы тебе не пришлось туда ходить. — Филипп поблагодарил. — Я подумала, что ты устанешь от такой долгой прогулки, — прибавила она.

— Спасибо. Я, действительно, сделал большую прогулку. Был далеко за городом.

Сидя за столом напротив жены, под розовым светом абажура с цветами шиповника, Филипп заметил в Наоми перемену. Она как-то нервничала, уговаривала его есть побольше. На щеках ее играл румянец, и раз или два она даже улыбнулась мужу. Филипп попытался — было улыбнуться в ответ, но лицо его точно налилось свинцом.

«Боже мой! — вдруг догадался он. — Она старается мне понравиться». Страх охватил его, словно на мгновение земля разверзлась у него под ногами и открылась жуткая и зловещая бездна.

Наоми налила мужу вторую чашку кофе, и в эту минуту Филипп почувствовал, что нервы его натянуты до последнего предела. Все детали врезывались в его мозг с ужасающей яркостью — веснушки на руке Наоми, отбитый уголок чашки, завитки и выцветшие пятна узорчатых обоев.

— Мама вернется домой очень поздно, — проговорила Наоми. — Она делает в «Обществе Трезвости» доклад о своей беседе с мистером Слэдом.

Филипп удивился, почему это она нашла нужным сообщить и без того известные ему вещи. Но он был ласков с нею и старался казаться таким же, как всегда. Наоми внушала ему особенную жалость с тех пор, как ее жизнь стала такой пустой и бесцветной.

Наконец, ужин окончился. Еще раз поблагодарив жену, Филипп ушел к себе наверх, а Наоми осталась в столовой помочь Эсси убрать со стола. Филиппа не покидало странное чувство, будто осталась она потому, что не хотела быть с ним наедине.

Раздевшись, он долго лежал в темноте без сна. Все его чувства обострились до крайности, в ушах отдавался малейший звук — возгласы играющих под дуговым фонарем детей, лай собак, далекое бренчание рояля. Но постепенно страшная усталость взяла свое, — звуки все удалялись и удалялись, потом совсем замерли. Филипп уснул.

Спал он крепким сном человека, изнуренного непосильной работой. Его разбудило легкое прикосновение, казавшееся сначала только частью какого-то сновидения. Прикосновенье повторилось, настойчиво возвращая его к сознанию. Весь сотканный из нервов, Филипп просыпался быстро и сразу стряхивал с себя туманные чары сна.

Он открыл глаза, но в комнате стоял непроницаемый мрак. Вероятно, час был поздний, так как на улице все стихло и ночное безмолвие нарушалось только тяжким гулом заводов. Где-то, совсем близко, слышалось чье-то дыхание. «Я, наверное, умер во сне», промелькнула мысль.

Но вот опять что-то прикоснулось к его лбу — кусочек металла, холодный и твердый, не длиннее пальца. Он догадался, что это металлическая папильотка, и понял, в чем дело. Наоми пришла к нему, чтобы стать его женой. Мрак скрывал ее лицо. Молча склонилась она над ним. Все казалось нереальным, как сон.

13

На заводе Филипп мало-по-малу начал знакомиться с товарищами, работавшими у одной с ним печи. Сближение шло туго, потому что вначале с ним держались настороже, как с выходцем из другого мира. Не кто иной, как Крыленко помог ему сломать незримую стену, отделявшую его от других. Филипп скоро понял, что Крыленко — человек замечательный. Человек молодой, не старше двадцати пяти — двадцати шести лет, он выделялся своим ростом даже среди гигантов-поляков и работал за троих. Великолепно было его могучее тело с упругими мускулами, струившимися под нежной, белой кожей. По пояс обнаженный и опирающийся на огромный лом, он казался изваянием паросского мрамора. Исходившее от него обаяние исключительной физической силы выдвинуло его на первое место и дало ему власть над товарищами. Крыленко был умен и, кроме того, не лишен