Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин
Сашенька всхлипнула, прижала руки ко рту и шла так некоторое время.
— Принесли маменьку домой, положили на кровать. Говорить не может, глаз не открывает, стонет только, и всё. Фёдора Константиновича дома не было, послали за ним и за доктором Шварцем, маминым знакомым, добрым, хорошим человеком. Первым доктор и приехал, сразу маме лёд к голове приложил, примочку на виски. А у мамы глаза заплыли совсем. Я на коленях стою, держу её руку, молюсь. Приехал Крахмалов, вошёл и застыл, как столб. Стоит, словно он тоже головой ударился, слово сказать не может. Но потом-то я поняла, отчего он так остолбенел! Скажу вам после, Иван, чтобы всё по порядку было. Я на коленях стою, руку мамину держу и вдруг почувствовала, что мамочка нас покидает, слабеет. И я решила у неё прощения попросить за всё и говорю ей:
— Liebe Mutti, vergib mir alle meine Sünden…
И вдруг мне в плечи клещи железные впились! Это Крахмалов меня за плечи сзади схватил, чтобы, значит, молчала я. Он думал, что сейчас маменьке на смертном одре я исповедуюсь да и расскажу всё. Схватил он меня, как коршун, и держит. И по этим рукам его стальным поняла я, что человек этот меня теперь уж никак не отпустит.
Она замолчала на некоторое время, затем продолжила со вздохом:
— В общем, маменька моя отошла ко Господу на следующую ночь. Похоронили на Охтинском. Сорок дней как во сне прошли. Крахмалов ко мне не прикоснулся, даже как-то шарахался от меня, обходил, словно опасался; зато маменька его и тётки обо мне заботились, успокаивали, рядом были. Они у него все люди хорошие оказались, слава богу. И как только сороковины справили, проводили мамину душеньку, служанка с зеркал занавеси поснимала, является наутро ко мне в комнату Фёдор Константинович с коробочкой бархатной. Открывает коробочку, а там кольцо с сердечком бриллиантовым. Встает он передо мной на колени и говорит, что просит меня стать его женою.
Сашенька остановилась, засмеялась нервно и зло и снова на себя топнула, чтобы смех этот прекратить.
— Простите, Иван, меня… Вот, значит, так он на коленях стоит, я перед ним стою и вижу в зеркале шкапа наши с ним отражения. И как бы смотрю на это всё из этого зеркала, которому он столько раз меня голенькой показывал, да гладил, да разные слова говорил вроде: разведи свои ножки, Сашенька, разведи пошире, не бойся. Что же я из зеркала вижу? Стоит красивая девица, а перед нею на коленях какой-то плешивый господин с лицом как бы из воску, кучей наросшего красного, он весь тогда покраснел от волнения, наш Фёдор Константинович. И сердечко брильянтовое сверкает. Такая вот картина. И вдруг я, Иван, милый мой ангел, милый сфинкс, в зеркале, в этом господине коленопреклонённом увидала дыру тёмную, как бы подпол, погреб, а там, в подполе этом, увидала я и человека этого тёмного, что из Крахмалова наружу вылезал и на меня кидался. И человек этот — как червь. И так мне жутко стало, что я застыла сосулькою перед зеркалом этим. И всё сразу поняла и увидела, что в этой жизни дальше со мною будет. Поняла, что деваться мне от господина Крахмалова некуда, а ежели я откажу ему, он сейчас клещами своими в меня вцепится и под венец потащит. Кто его остановит? Никто! И начнётся моя превосходная жизнь с этим вот подвальным человеком, с червём, жизнь от этого зеркала до самой могилы. Я дух перевела, взяла себя в руки и говорю: Фёдор Константинович, позвольте мне всё обдумать до завтра и решить. Он легко согласился, вскочил с колен и говорит: «Конечно, дорогая Сашенька, подумай и реши, но только не разбивай мне сердце, умоляю тебя». А коробочку с колечком на мой столик положил. Потом мы кофею попили молча, как бы и не было ничего, только он красный сидел, газеты почитывал, потом и по делам своим торговым отправился. А я собралась, сложила в саквояж три своих любимых платья, дождалась, пока кухарка на рынок отправится, а слуга Серёжа в магазин, и с саквояжем вышла, взяла извозчика да и поехала на Троицкую в заведение Анны Леопольдовны Глаубтрой. Почему к ней? Не буду подробностями утруждать вас, только я о ней давно узнала, немцы санкт-петербургские про друг друга всё знают. Знала, что у Анны Леопольдовны многие беглые девицы пристанище находят. А мне деваться некуда было — ни отца, ни матери, ни родных. Слава богу, она в заведении была, я к ней вошла, представилась и по-немецки всё рассказала, всю нашу семейную историю и что со мной приключилось. Выслушала она, встала, взяла меня за руки и говорит:
— Hab keine Angst, mein Kind, hier bist du in Sicherheit.
И добавила ещё: такая красавица, как ты, в моём салоне новой звездою засияешь. Она приняла меня как родную. И сразу мне объявила, что я сама буду выбирать себе клиентов, а не они меня, и в выборе своём буду совершенно вольна и свободна. И положила мне весьма приличное содержание, и сразу двадцать пять рублей дала. Но и недели не прошло, как в салон приехал сам Крахмалов собственною персоною своей. Как он узнал, ума не приложу! Сыщиков, может, нанял. Безобразнейшую сцену устроил, кричал, угрожал, но Анна Леопольдовна стояла как скала. Прав у него на меня никаких не было, не его я дочь, и вообще никто я ему. Но пригрозил, что завтра же придёт с полицией и заберёт меня. Только назавтра нашли его у себя дома с головой проломленной и слугу Серёжу задушенного, а квартиру обворовали.
Она замолчала и шла, держа Ивана под руку. Они не заметили, как вышли к Исаакиевскому собору. Сашенька остановилась, перекрестилась на собор и поклонилась. Иван
