Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова
2
Она появилась в двадцать пятом году, кажется, из Софии – а впрочем, о ее прошлом никто ничего не знал. Бывший авиатор, а ныне шофер Марков (он вернулся потом в авиацию и сделал неплохую карьеру испытателя на «Кодроне») добился ее сравнительно легко и на прямой вопрос, что она делала до Парижа, получил прямой и простой, как ее лирика, ответ: «Считайте, что меня просто не было». Это не показалось ему ни безвкусным, ни роковым: с самолюбованием, вообще присущим авиаторам, он решил, что до ночи с ним она себя не понимала, не чувствовала. Она, видимо, ощутила в нем это пренебрежение и после второго свидания сказала: «Благодарю, усердие хорошо в спортсмене, а не в любовнике». Как ни странно, он успел к ней привязаться; сочетание молчаливости, печали и внезапной простодушной страстности успело тронуть покорителя сердец, он еще некоторое время бился о дверь ее квартирки на рю Лепик, но, согласившись на единственную встречу, она говорила с ним так сострадательно, что он сбежал, оскорбленный.
Вообще она сменила многих кавалеров, ни с одним не оставаясь надолго. Подруге, художнице Симоновой (друзей среди литераторов старалась не заводить), сказала с обычной своей откровенностью, то ли невинной, то ли циничной, à la Yvette: «В Петербурге я многого не могла себе позволить, мне было небезразлично, что обо мне подумают, – а здешние пусть думают что хотят». Кто понимался под «здешними» – французы или эмигранты, – она не уточнила. Ее стихи нравились, хотя только слепой не заметил бы внешнего и внутреннего ее сходства с главной русской поэтессой, – она сама говорила, что с такой внешностью наивно было бы писать демонстративно иначе. Самую упорную и целенаправленную злость вызвала она у Марины, чья атака в «Верстах» – «Другая» – была за гранью приличия. Мирский даже сказал, что мужчинам проще: всегда можно «адресоваться непосредственно к личности», – на что Марина с вызовом сказала: «Я и в лицо ей все это повторю, и пусть попробует вцепиться мне в волосы». Мирский пошел на принцип и сказал: «Берусь эту встречу устроить». Они проговорили два часа, после чего Марина, страшно побледневшая («в цвет глаз», называлось это у нее), сказала только: «Я никогда не думала, что мои слова сбываются ТАК». – «Какие?» – «А вот про черно… впрочем, неважно». С тех пор она избегала любых упоминаний о Нине, а когда однажды Ходасевич при ней сострил что-то о копировальной бумаге, Марина с необъяснимой яростью – впрочем, в последнее время все ее эмоции были необъяснимы – птичьим голосом крикнула ему: «Вы ни-че-го не знаете! Ни-че-го! А беретесь говорить!» Он пожал плечами и не снизошел до расспросов.
Довольно скоро Нина встала, как говорится, на крыло и стала читать на вечерах русской поэзии совсем другие стихи, в новой манере, с американским призвуком, в духе, может быть, Элиота; ей присуща была звериная чуткость и переимчивость; она сказала, что могла бы, вероятно, подрабатывать гаданием – настолько все понимала про человека с первого взгляда, в ней и с детства была эта черта, хотя ни одного случая из детства она привести не хотела и только делала большие глаза, а потом вдруг по-девчоночьи прыскала. Ей очень свойственна была эта манера среди серьезного разговора засмеяться и даже затрясти головой; она бывала в такие минуты очень хороша. Она коротко остригла густые черные волосы, помолодела, приобрела тот американский вид, который назывался джазовым, а в тридцатом году вышла замуж за дикого человека Оленина.
Про Оленина тоже говорили всякое – вплоть до того, что он был, разумеется, советский агент, но это говорили про любого человека с деньгами. Сам он объяснял просто: льнут, как бабы; не заботишься, не охотишься – ну, они и чувствуют. Нина влюбилась в него, как кошка, и взяла его фамилию. «У вас же есть литературное имя, – сказал ей почтительно Жоржик, – как вы можете?» – «Именем сыт не будешь, – ответила она с гимназической беспечностью, – нужна фамилия!» А между тем он был мерзавец. У него была идеальная внешность разведчика – его легко было принять и за барина, и за мужика: то ли природный аристократизм, то ли крестьянская естественность, страшная физическая сила, детская улыбка, с которой, казалось, он и убивал. А что убивал, в том трудно было сомневаться при взгляде на его желтые, идеально ровные пальцы с плоскими ногтями. Он возил ее куда-то в Латинскую Америку, она клялась, что эта красно-коричневая земля заменит миру Россию, что оттуда явится новый культурный взрыв. Но потом, после трех лет бурной любви и разъездов, он канул, исчез, и она надолго оставила стихи и около года нигде не появлялась – а потом опять возникла из ниоткуда, элегантная, полуседая, с новым циклом очень коротких верлибров, вдохновленных, говорила она, одним испанцем. «Лорка?» – «Нет, не Лорка, лучше». О том, куда делся Оленин, говорила загадочно: «Он оказался именно тем, за кого себя выдавал, а это так скучно». И хотя исчез он, по ее намекам выходило, что сбежала она.
В тридцать седьмом она полюбила американского журналиста, заехавшего в Париж после трех месяцев в Мадриде: в нем не было никакого американского лоска, он был застенчив, широкоплеч, неуклюж, все время словно стеснялся своего таланта и славы. «Ты настоящая испанка, я возьму тебя в Валенсию», – сказал он, и она отправилась за ним, своим Ричардсом, сначала в Испанию, потом в Америку, где писала какие-то репортажи и делала для престижнейших журналов беседы с голливудскими и бродвейскими звездами; но что-то он такое сделал – то ли публично солгал, то ли увлекся одной из этих самых звезд, и она не простила, вернулась во Францию на пароходе King George. Она запретила ему искать себя, но он сказал, что если не может ее уговорить, то завоюет. «Сегодня лучше так не шутить», – предупредила она и снова оказалась права.
В сороковом она осталась в Париже, прятала евреев, распространяла сводки, вообще показала себя в Сопротивлении решительной и бесстрашной. Несколько раз она просто ходила под смертью, но благодаря фантастической ловкости и гибкости ускользала из любых тисков. В сорок четвертом в Париж первым ворвался
