Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Как ей не совестно, взяла и увела от нас моряка!..
— А еще подруга! — весело шумели девушки и бросали им вослед острые словечки.
Но, ни Иван, ни Евдокия уже не слушали их. Они медленно пошли по залитой голубым лунным светом улице и желали лишь одного — чтобы улица эта тянулась бесконечно.
Вот так и попался, как пугливый себель, на удочку Евдокии просоленный волнами Черного моря матрос Иван Званцов. Ни о какой сверхсрочной службе на флоте он больше не думал, решив твердо и окончательно остаться в Нагорном, жениться, если Евдокия будет согласна, и вить свое гнездышко, чтобы было в нем тепло и уютно будущим горластым птенцам.
— Правильно, сынок, — сказал тогда, почесав свою бороду, Афанасий Фомич, — всякая сосна на своем месте красна… Нечего на чужбине счастья искать, наживай его дома… О море не скучай, а захочешь бултыхнуться в воду — у нас Серединка как раз в конце второй делянки огорода, купайся на здоровье.
И поползли по селу слухи, сдобренные необузданной фантазией завистливых и просто любопытных баб о том, что, дескать, Дуська Лыкова сама на шею Ивану вешается. Евдокию такая несправедливость очень обижала, а Ивана смешила. Да, Евдокия, кажется, любила его, хотя сердце ее еще только набиралось соков любви, но еще не раскрылось, будто алая роза росистым утром под окном. Иван сам, подхваченный девятым валом чувств и страстей, ходил за ней по пятам, словно боялся, что вдруг отобьют. Впервые он понял, что любить красивых женщин — очень опасное дело. Все долгие теплые вечера проводили они вместе, уходили за околицу Нагорного, обычно на берег Серединки, садились на ковер шелковистой травки под гибкими русалочьими ветвями-косами ракиты и, прижавшись друг к дружке, слушали ласковое журчание воды, в которой отражалось бледно-синее вечернее небо с красным угасанием на западном горизонте, и говорили, говорили… Иван, конечно же, рассказывал о своих походах на кораблях по Черному морю и о том, что выходили даже в Средиземное, заставляя этими рассказами сердце Евдокии отчаянно стучать. Ей мерещились удивительные страны, даже во сне не виданные ею кокосовые пальмы, люди, у которых были желтые и даже — о, ужас! — черные лица…
— Страсти-то какие! — испуганно вздыхала Евдокия. — Не дай Бог во сне привидятся!..
А иногда они просто болтали ни о чем, как и полагалось влюбленным, когда каждое слово было важным, точным, как лыко в строку плетеного лаптя. Романтический настрой Евдокии давно ожидал что-нибудь неожиданное, фантастическое, и Иван явился для нее тем героем, о каком она всегда грезила.
Весьма интересовался дружбой Ивана и дочери и Алексей Петрович.
— Ну, что? — загадочно поглядывал он на дочь.
— А ничего, — уклонялась она от прямого ответа.
— Как это ничего? — недоумевал отец. — Так уж и ничего!.. Каждый раз на досветках пропадаете неизвестно где — и так себе ничего!..
— Что ты хочешь? — стыдливо отводила Евдокия глаза в сторону.
— Жениться не предлагает? — вдруг напрямую брякнул отец и смутился, почувствовав, что зря поторопился с этим вопросом: семена должны созреть, прежде чем пустить ростки.
— Ну, было, — еле слышно процедила Евдокия.
— Так что же ты молчишь, непутевая!.. Соглашайся, парень что надо!.. Такие на дорогах не валяются… А то, гляди, другие подберут… Я даю добро, мать тоже согласилась бы. — Он глянул на увеличенный портрет покойной жены, повешенный между окнами на стене, и решительно добавил: — Пущай Афанасий Фомич сватов шлет.
И молодые вскоре поженились. Сватовства по старым народным и церковным обычаям, с шутками, прибаутками, свахами и прочими затейниками не было. Царила неприязнь всего старого, всепроникающий атеизм, как ржавчина, разъедал обычаи и традиции, хранившие вековую мудрость поколений. Алексей Петрович тронул внутренний карман пиджака, где покоился партийный билет, и махнул рукой: зачем омрачать светлый праздник дочери партийным выговором с занесением в учетную карточку? Просто встретились в правлении Афанасий Фомич и председатель, потолковали и ударили по рукам, хотя от их воли ничто уже и не зависело. Лыков вынул из деревянного шкафчика нераспечатанную бутылку водки, припасенную на случай неожиданного приезда гостей из района или области — мало ли кто нагрянет, и наполнил два граненых стакана. Из бухгалтерии быстренько принесли нехитрую закуску: ломти хлеба, кусочки сала, огурчики, головку лука. Глуховато звякнули стаканы за счастье молодых, и свадьбе была дана зеленая улица. Даже пропоя не состоялось — руки не дошли. И нагорновцы простили председателю эту вынужденную оплошность. Зато такую свадьбу отгрохали — до революции подобных не справляли, но опять же без церкви, без венчания. Это и понятно: партийный активист пуще черта боялся церкви, опасался даже смотреть в ее сторону.
Гости много ели, еще больше пили, в сто глоток кричали: «Горько!» Молодые, краснея, целовались, ведь в отличие от хмельных гостей они были трезвые: тут уж обычай не нарушался — перед первой брачной ночью молодые обязаны быть трезвыми, чистыми, как стеклышки, иначе зачатый ребенок в эту ночь во хмелю может родиться…
— Не приведи Господь каким, — нашептывала Ивану на ухо Анисья Никоновна.
Охмелевший Митька, склонив тяжелую голову на меха, играл без устали. Гости пели и плясали так, что двор Афанасия Фомича стал крепче и ровнее заасфальтированного. Но это был только первый день свадьбы, в Нагорном их было как минимум два, а в старину гуляли так, что недели не хватало.
Уже за полночь Евдокия не выдержала.
— Уморилась я, Ваня, коленки дрожат, — пожаловалась она.
— А мы сейчас — в хижку, там мама нам постель приготовила, — шепнул Иван молодой жене. — Пусть пляшут хоть до утра, ну их…
В хижке было темно и душновато, пахло сухим сеном, скошенным и высушенным Афанасием Фомичем в этом году на делянке, которая плавно спускалась к речке, где на всегда мокрой почве не росло ничего, кроме осоки и другой высокой травы. Постель была мягкой, и, главное, они были одни. Во дворе еще шумели, пели и плясали.
— Что ж, мы и завтра даже на губу вина не возьмем? — намекнул Иван, обнимая молодую жену.
В ответ Евдокия расслабилась, вытянулась на постели. Нога Ивана скользнула между ее ног… Случилось неизбежное. А спустя минуту Евдокия заныла:
— Больно… Ты в себя бы шкворень воткнул… Ой!.. Брехали бабы, что это так приятно…
— Это вначале, потом как надо будет, — успокаивал Евдокию Иван.
— А ты откуда знаешь? А? — в голосе Евдокии послышалась ревность. — У тебя до меня девки были? Да?
— Какие девки! — оробел Иван. — Говорят так…
