Идущая навстречу свету - Николай Ильинский
Мужики развели руками, им такая концовка не понравилась.
— Одну стопочку, Назарка, — проводив глазами Лесникова, с умилением стал просить Гераська. — Одну головку луку на двоих… Во — закусь!.. Ну, мировую, понял?… И вся Америка!.. А, Назарка?…
— Да пошел ты…
— Вот-вот, всю жизнь меня так… не понимают! — роптал обиженный Гераська и вполголоса хрипло тянул: «… ох, ночка темна-я-а был-а-а…»
Лесников, возвращаясь домой, удивился, увидев в окне сельсовета свет. «Не спит Варька», — подумал он, хотел идти домой, но что-то остановило его и он постучал в дверь, которая не была заперта. Дверь скрипнула, и он вошел в помещение.
— А! — подняла голову Варвара и рукой отодвинула в сторону бумаги на столе. — Я все сижу… Послезавтра — начало нового учебного года… Я до сих пор помню, как бежала в первый класс… Помню первую свою учительницу, уже старенькую, но добрую, ласковую, звали ее Александра Ивановна Вербицкая… Она была намного старше Антонины Владимировны Нечаевой…
— Помню и я, — сказал Лесников и подал Варваре несколько исписанных листков, — все, что увидел, все, что услышал, я записал, Стратоновна. …
Она взяла листки, перебрала их в руках, покачала головой и почти прошептала:
— Пропасть! — А потом взглянула на Кузьму Васильевича: — А вот «Стратоновна» чтоб я от тебя больше не слышала…
— Ну, «Варя» — как-то неприлично, — пожал он плечами.
— Можно и «Варя», когда мы наедине, а на людях называй Варварой или товарищ Поречина, но только не Стратоновной, понял?…
— Как не понять? Понял!.. Но тогда и «Васильевич» тоже откинь прочь, — почти потребовал он, показывая в улыбке две пары ровных белых зубов. — Кузьма и… и никаких гвоздей!
— Вот лозунг наш и солнца! — вспомнила Варвара Маяковского и согласно кивнула головой: — Принимаю. — И произнесла нараспев: — Кузьма-а!.. Кузя-а!..
И вместе весело рассмеялись. Между их чувствами, как между берегами одной реки, внезапно был перекинут пока еще шаткий, раскачивающийся от непредвиденной непогоды и резкого холодного ветерка, но все же мостик взаимопонимания и близости.
Жаркий июнь наметал на голубое поле небес много кучевых облаков. С утра бегавшие, словно брошенное стадо овец, по небесной синеве, эти легкие и пушистые облачка незримой силой стали стягиваться в одну тяжелую темно-голубую огромную тучу. Туча увеличивалась, хмурилась и тяжелела, в ее огромном темно-синем царстве было где разгуляться летней грозе. Внезапно темное полотно тучи разрисовали причудливыми огненными узорами молнии, и гром, рокотом напоминая бывшим воинам недавние залпы артиллерийских ударов прошедшей войны, стал невидимыми руками трясти за грудь поле спеющей пшеницы, сотрясать притихшую землю. Первые крупные капли упали на пыльную дорогу, вздрогнули лапчатые листья клена, и вот уже зашумел густой ливень. Туча поила живительной влагой все, что росло и спело на щедрых ладонях поля. Гонимые поднявшимся ветром волны дождя, стеной соединившие небо с землей, вдруг стали редеть, и кто-то невидимый поднял над холками тоже невидимых коней огромную семицветную дугу и помчался в неизведанную даль.
Смотрел на эту красоту природы Кузьма Васильевич, и его глаза, видевшие ужасы войны и смерть людей, стали затуманивать слезы — слезы печали о погибших, слезы радости за живых и слезы торжества за все, что он сегодня увидел, что грудью своей заслонил от страшной напасти. И так стало жаль Кузьме Васильевичу тех, кто из безмолвной глубины братских могил не мог теперь увидеть этой первозданной красоты природы! И он не стал, по обычаю, смахивать набежавшие на глаза суровые мужские слезы, ибо они были светлые и чистые в святости своей, и именно такие слезы пролила природа, а потом подарила семь своих ярких цветов радости. И не ливень, не грозу всем своим сердцем, всем своим существом почувствовал Кузьма Васильевич, а свою награду за личные подвиги на войне, за медали, за два ордена солдатской Славы, самую главную награду — жизнь, подаренную ему Богом. И Кузьма Васильевич, воспитанный атеистом, невольно перекрестился на местную церковь, перекрестился, не оглядываясь назад и вокруг себя, как прежде, в страхе — что, дескать, скажут неверующие? Почему же до сей поры стеснялся возложить на себя крест? Так случилось, но правда восторжествовала, жизнь внесла свои коррективы.
И шум сосны, и пули свист
I
В Минске Кривичский пробыл всего лишь полдня. Смотреть-то было нечего: кругом одни развалины и вечно куда-то спешащие люди. Людей много и все были заняты разбором того, что осталось от прежних административных зданий и жилых домов. Прошелся по старой улице Немиге. Она тоже была разрушена, но кое-где еще оставались небольшие бывшие лавочки. До войны вся улица была застроена мастерскими, забегаловками и вдоль нее бежал ручеек — то, что еще оставалось от известной речки Немиги, которая была теперь слита в коллектор и спрятана под землю. Но не полуразрушенные хибарки бывшей какой-нибудь сапожной или ювелирной мастерской, не мутный ручеек привлекли внимание Кривичского, а именно еще не убранные развалины по обеим сторонам улицы. Он представил себе, как по Немиге в тарантасе ехал немецкий прихлебатель, бургомистр Минска Ивановский, как среди белого дня из развалин выбежал бывший участковый уполномоченный Ошмянского райотдела милиции Александр Иванович Каминский, на бегу прыгнул в карету, выстрелом в упор уничтожил предателя и вновь скрылся среди развалин. В каком это месте было? Здесь! А может, там? Да собственно, это и не важно… Главное то, что Минск, да вся Белоруссия, не покорились врагу, мужественно сражались с фашистами… Вот и храм святых Петра и Павла. В нем в годы оккупации немцы устроили театр, в котором играли артисты Кин-Каминский и Владомирский. И потом, улица Немига — это еще и еврейское гетто…
Вечером Кривичскому удалось купить билет, и он поехал в Гродно. В плацкартном вагоне было многолюдно и оттого душно. Он примостился у окна, втиснулся как-то в угол между перегородкой купе и стенкой вагона и под равномерный, ритмичный перестук колес даже уснул. Иногда просыпался, разбуженный на стыках громыханием и визжанием колес о рельсы, смотрел в темное окно, не видя там ни одного огонька, и его снова одолевал сон. Окончательно он освободился от дремоты лишь на последней остановке — на железнодорожной станции в Гродно. Вышел на перрон, огляделся вокруг… В поезде от соседей-попутчиков Кривичский узнал, что прямо от вокзала идет главная улица города — улица Ожешко. И еще слышал он, что Элиза Ожешко была писательницей. И уже в вагоне разгорелся спор между пассажирами: одни говорили, что она писательница польская, а другие настаивали, что
