Господин Гексоген - Александр Андреевич Проханов
Они шли теперь рука об руку, глядя, как наливается светом гора и над лесом восходит солнце, словно край раскаленной поющей трубы. Могучая песня наполняла леса и долы, и в этой песне звучало: «Радуйся. Радуйся тому, что пришел в этот мир и дано тебе бесконечное блаженство жить, страдать, умирать в этом озаренном прекрасном мире, на этой обетованной земле»…
…Он услышал резкий нарастающий звук, какой издает набирающая скорость электричка метро, врезаясь в узкую горловину туннеля, воя, звеня, в мигании размытых огней, в металлическом реве и посвисте. Голова запрокинулась от невыносимых перегрузок, словно он сидел в кресле падающего космического корабля, окруженного сферой огня. Очнулся от удара о землю. В руках его был фарфоровый черепок с алым лепестком цветка, и то место в бурьяне, откуда был взят черепок, обнаруживало узкую, уходящую в глубину скважину. Она стремительно сужалась, смыкалась, будто рана, из которой выхватили кинжал. В эту скважину, словно корень, от которого его отодрали, утекала бело-голубая молния исчезнувшего, сгоревшего времени.
Белосельцев обернулся. За его спиной стоял Гречишников в блестящем от дождя плаще, а чуть поодаль, в бурьяне, у покосившейся ограды кладбища, стояли Буравков и Копейко в таких же блестящих, ниспадающих до земли плащах.
– Ну наконец-то, Виктор Андреевич, нашли тебя. Кого ни спросишь – видали, был здесь недавно, а куда пошел, не знаем. Хорошо, Копейко казачьим чутьем догадался.
Белосельцев, с помутненным сознанием, словно только что пережил контузию, поднялся, держа в руках черепок.
– Ты уж извини, Виктор Андреевич, что не дали тебе отдохнуть. Очень срочно. Начинаются большие дела. Без тебя никак невозможно. Сейчас на аэродром, самолет уже ждет, а оттуда в Москву, во «Внуково». Там другой самолет. Полетим вслед за Избранником в Сочи. У теплого моря обсудим насущные задачи. Так мало людей с головой, с интуицией, с аналитическим даром, с боевым и мистическим опытом. Очень на тебя рассчитываем.
Можно кинуться вниз по склону к серой холодной Пскове, упасть с разбега в воду, чтобы головой удариться о донный камень, и вся его жизнь вытечет красной влагой, смешается со студеной водой. Можно проскочить мимо этих троих в блестящих плащах, перемахнуть через ограду кладбища и, виляя среди могилок, жестяных линялых веночков, ускользнуть от преследования. Но там, куда он стремился, сквозь редкие деревья лакированно блестели черные легковые автомобили и просматривались фигуры охраны. Можно удариться грудью о землю, вонзиться в толщу времени, ускользнуть от ненавистных преследователей, превратившись в тонкий язык огня, скользнуть в незаметную, уходящую в бесконечность скважину. Но она срослась, ее сдвинули намертво континенты, и земля не пускала в себя. Он медленно нагнулся, опустил на землю черепок с красным лепестком, приложив его к оставленному отпечатку.
– Я готов, – сказал он обреченно, делая шаг им навстречу.
Глава тридцать четвертая
На трех автомобилях они приехали на военный аэродром среди белесой моросящей равнины, где под мелким дождем мокли десантные транспорты и стоял готовый к взлету двухмоторный самолет «Аэрофлота». Охранники из хвостовой машины охватили кольцом самолет. Белосельцев вышел и стал смотреть, как Гречишников прощается с незнакомыми молчаливыми спутниками, обнимает их, и до слуха его долетели слова:
– Спасибо, мужики, за поддержку… Еще повидаемся… Таможню поставьте под наш контроль, скоро потребуются большие деньги… А то дворцы себе понастроили, думают, их с самолета не видно. А мы им аэрофотосъемку, засранцам…
Командир корабля в форме гражданского летчика отрапортовал Гречишникову:
– Товарищ генерал, машина к взлету готова. Разрешите взлет.
– Разрешаю. – И, шелестя своим черно-серебряным плащом, Гречишников тяжело полез на борт, сотрясая трап.
Копейко пропустил вперед себя Белосельцева, заслоняя его спиной от пустынного туманного поля, оставляя для движения узкую линию вверх по ступенькам, в овальную дыру самолета.
Самолет был пуст, влажно и чисто вымыт. В хвост рядами уходили кресла. Все они разместились в переднем отсеке со столиком. Стянули влажные плащи, стали разминать мускулы, крутить шеями. Все дружелюбно поглядывали на Белосельцева, ради которого и совершили утомительный рейд.
– Часика полтора – и в «Чкаловском». Там по Щелковскому до кольцевой и до «Внукова», ну – еще часок. Как раз укладываемся, с запасом, – удовлетворенно, глядя на золотые часы, произнес Гречишников. – Правильно, Виктор Андреевич?
От него исходило благодушие доброго доктора, говорящего с выздоравливающим пациентом, и ничто не напоминало в нем жестокого, яростного экзекутора в темном берете, стоящего на вершине вознесенного над Печатниками эшафота.
Самолет задрожал всеми своими перепонками, алюминиевыми пластинами и заклепками, раздул на крыльях два прозрачных стальных одуванчика и взлетел. В разрывы туч, косо, словно оторванная от земли тусклая жестяная лента, мелькнула Великая, белая звонница Вознесения, окруженная желтыми деревьями, кремль с Довмонтовым городом, где когда-то находился раскоп, Троицкий собор с заостренными почками куполов, и все кануло в мутных облаках, теперь уже навсегда.
– Ну что, коллеги, после хлопот и переживаний не мешало бы расслабиться. Так ведь, Виктор Андреевич?
Гречишников потер якобы замерзшие руки тем жестом, который предполагал появление согревающего и расслабляющего средства. Тут же появился молодой миловидный стюард, расставил на столике тарелки, рюмки, разнообразную рыбную и мясную снедь, поставил в специальное кольцо, на случай воздушной тряски, бутылку молдавского коньяка.
– Водички надо? – спросил он любезно.
– Боржомчика, если можно, – попросил Буравков и нетерпеливо потянулся к бутылке.
– Ну что ж, дорогие братья, вот мы и снова вместе. – Гречишников поднял круглую рюмку, в которой колыхался коричнево-золотой коньяк. – Нам нельзя разлучаться, нельзя таить друг на друга обиды. Только вместе, единой волей, едиными духом и разумом мы достигнем поставленных целей. За нашего друга Виктора Андреевича, за его благополучие и здоровье!
Все чокнулись с Белосельцевым, радуясь его возвращению, как радовался библейский отец возвращению блудного сына. Пили, жадно закусывали. Белосельцев пил и ел со всеми, послушно следуя воцарившемуся настроению, равнодушно взирая на круглый иллюминатор, освещавший трапезу синевой высокого неба.
Он жил как во сне. Все было зыбким, текущим. Не только свет, скользящий по убранству салона. Не только лица спутников, размытые, вне фокуса, после первого опьянения казавшиеся пластилиновыми. Не только их слова с размытым
