Алфавит от A до S - Навид Кермани

Стало ли в Каире труднее жить? Улицы, школы, учреждения, тротуары, поезда переполнены, воздух загрязнен, молодые мужчины агрессивны, как голодные животные. Или это я постарела и мне сложнее переносить этот хаос? Нет, дело не только в этом. Люди в автобусах, у магазинов, на тротуарах выглядят более изможденными, бледными, нервными, переутомленными, чем раньше. Город заброшен, его невозможно организовать: слишком много людей под эстакадами, слишком мало усилий, плохое планирование и все меньше денег. Те, кто могут себе это позволить, подыскивают жилье за пределами города и пересекают Каир только в машине с кондиционером, если вообще заезжают дальше аэропорта.

– Я бы не хотел здесь жить, – говорит даже мой сын, которому нравится Каир, и я впервые пугаюсь мысли о том, чтобы остаться здесь. Но ночью, с моста, вид действительно впечатляет.

* * *

Тишины в чайной нет, тишины в Каире нигде нет, разве что в Городе мертвых, и все же пульс как будто успокаивается: Муаллим приносит чай и кальян, раздается щелканье карт и настольных игр, скрип обувщика, бульканье кальянов и бесконечные просьбы принести новый чай. Все те же коричневые стулья с подлокотниками и тяжелые столы, за которыми когда-то обсуждали Шестидневную войну, декор, оставшийся еще с додопрошлой революции, и смех, много смеха, который дарит Египту вечную молодость. А когда из старых-старых динамиков звучит молодая Умм Кульсум, поющая о еще более старых временах, я думаю: да, ничего не изменилось, все как прежде – военная диктатура, революция, «Братья-мусульмане», переворот и снова военная диктатура. Богатые окончательно обособились, бросили город, где дети в пробках продают платочки, а мусор до сих пор вывозят на ослиных повозках, если вообще вывозят, а здесь, в центре, где единственная зелень – пальмы во дворе мечети, здесь, в переулках района Вуст-эль-балад – в «Центре мира», как называется современный Каир с его архитектурой эпохи модерна, которая выглядит старше и заброшеннее пирамид, все остается таким же грустным и веселым, как сама жизнь. Тот факт, что что-то остается неизменным, – это уже своего рода прогресс в этой части мира.

Я боялась возвращаться, думая, что больше не увижу Муаллима, «учителя», как уважительно называют старшего официанта в чайной, несмотря на то что он, возможно, даже не знает алфавита. Нам, тем, кто изучал арабский язык и приехал из разных уголков мира, он всегда рассказывал самые грязные шуточки. Инта фин? – спрашивает он меня каждые шесть-семь лет, когда я приезжаю снова, – «Где ты была?» Сразу после революции я была уверена, что вижу его в последний раз, ведь Муаллим уже тогда был стариком. Но вот мы входим в узенький проход между двумя старыми зданиями последней эпохи величия Каира, когда модерн был обещанием будущего, здесь все так же, как прежде, печально-умиротворенно, а шум улицы доносится отдаленным шепотом, как в парке. И да, Муаллим действительно там, он уже согбенный старик, но его волосы по-прежнему черны, и он помнит каждый мой визит. Теперь мой сын такой же высокий, как… Я провожу рукой по его склоненной голове. Муаллим смеется, ведь прошло столько времени с тех пор, как я была студенткой, а теперь я мать, и даже он, привыкший считать время поколениями, а не годами, чувствует его течение.

– Посмотри, – говорю я, проводя пальцами по щекам, – посмотри, у меня появились морщины, а ты все такой же красивый.

Муаллим внимательно всматривается в мое лицо, словно только теперь заметил, что я больше не студентка, и задумчиво кивает, а сын стоит рядом и улыбается. Почему он так радуется тому, что среди пятнадцати миллионов жителей кто-то еще помнит его мать молодой?

Подбегает помощник официанта. В те времена, когда мы приходили сюда почти каждую ночь, он был того же возраста, как сейчас мой сын. Он первым делом спрашивает, как поживает девушка из Германии, чьи светлые волосы привлекали всеобщее внимание. Он также интересуется другими из нашей компании – американцем, кореянкой и французом, и я, как и при каждом визите, отвечаю, что у них все хорошо, иншалла. Понятия не имею, как сложилась их жизнь. Помощник официанта зовет нас с Муаллимом сфотографироваться и передает свой смартфон одному из посетителей. Когда-нибудь он займет место Муаллима, а мой сын будет таким же взрослым, как я сейчас, у него, надеюсь, будут свои дети, и, когда он приедет в Каир, они будут рассказывать о нас и рассматривать эти фотографии, которые запечатлели ход времени. Этот взгляд в будущее столь же прекрасен, как ночной вид с моста на берега Нила: жизнь продолжается, место остается прежним, и перемены с постоянством идут рука об руку.

Да, многое изменилось, но так постепенно, что нужно вернуться через годы, чтобы это заметить. Раньше египтянки здесь не сидели или появлялись лишь после полуночи, когда на поздний ужин собирались проститутки. Это было обычное чайное заведение, не для туристов, всегда более либеральное, чем другие, за революцию и против «Братьев-мусульман», и в то же время оно оставалось традиционным. Но теперь за столиками можно увидеть женщин в платках, вероятно, работающих, которые курят кальян – раньше такого не было. Наверное, проститутки сюда уже не заходят.

Когда мальчик, которого позвал помощник, ведет меня в частную квартиру над чайной, чтобы я не пользовалась общественным туалетом, Муаллим спит на стуле посреди заведения. Он все еще спит, когда через полчаса мы собираемся уходить. Трудно представить, что он будет здесь в следующий раз. Я уже думала об этом в прошлый раз. Никто его не будит, другие официанты справляются с его работой. Я все же решаю разбудить его, и он говорит:

– Не пропадай так надолго.

* * *

– Не хочу спать, – говорит сын, которому уже через несколько часов нужно будет вставать. – Не хочу спать, спать так скучно.

Завидую тем, кто так думает. В церкви Святого Мартина ночная молитва благодарности заканчивается просьбой о том, чтобы наутро вновь проснуться с радостью.

304

На улице, где мы жили двадцать лет назад, я не узнаю ничего – просто ничего, будто это совсем другая улица. В соседних кварталах сохранилось несколько вилл, но они затерялись среди стеклянных башен и торговых центров, отчего становится еще грустнее. В Бейруте богатые захватили центр города – это своего рода альтернативная модель закрытых поселений, настоящая безудержная джентрификация. На знаках, запрещающих оставлять собачьи фекалии, надписи исключительно на языке домработниц, скорее всего на филиппинском, ведь владельцы собак слишком благородны, чтобы выгуливать их сами.

От прошлого осталось еще меньше,