Алфавит от A до S - Навид Кермани
* * *
Вечером я читаю отрывок из своей книги о матери, которая плачет над погибшим сыном. Бывшая нейтральная полоса между мусульманами и христианами – менее чем в ста метрах. Война была так близко, а мать парит над фронтом с такой легкостью, с какой это не смог бы сделать ни один бог.
305
– Почему все новое в Бейруте кажется уродливым, а старое таким красивым? – спрашиваю я человека, которого оставила двадцать лет назад. Было ли это правильным решением? Время меняет наше восприятие, и сейчас лучше об этом не думать. Он говорит, что тоже часто задавался этим вопросом, и мне требуется мгновение, чтобы понять, что он имеет в виду Бейрут, а не правильность или неправильность наших решений. Он пришел к простому выводу: земля здесь настолько дорогая, что каждый квадратный метр должен приносить прибыль. Без пространства для ненужного не создашь ничего красивого.
Сколько миллиардов было потрачено, чтобы восстановить нейтральную зону в центре города! Разрабатывались планы развития, привлекались реставраторы, всемирно известные архитекторы вроде Ренцо Пиано и Захи Хадид. Но единственное место в этом восстановленном центре, которое привлекает толпы бейрутцев, – ряд между двумя торговыми центрами, где на тридцати прилавках продают еду и повседневные товары из деревень. Прилавки собираются за несколько часов, покрываются пластиковыми навесами, и их общая стоимость едва достигает тысячи долларов. Уродливо? Мы начинаем задумываться о красоте только тогда, когда она перестает быть полезной.
Между пустыми офисными зданиями и иллюзорным ар-деко мы пробираемся к морю, где Бейрут всегда остается самим собой. В ресторанах, построенных на скалах между набережной и водой, собирается публика со всех концов города, еще более пестрая, чем мезе на столах. Я задаюсь вопросом, зачем предложила встретиться, зная, что это вызовет лишь праздные вопросы. Чтобы осознать, сколько времени прошло? Если бы я знала стихотворение Эмили Дикинсон наизусть, то прочитала бы ему сейчас с моим резким немецким акцентом. Вместо этого он на своем мягком левантийском французском, который мне до боли знаком, спрашивает, скучаю ли я по матери. Под террасой мой сын общается с рыбаком – на каком бы языке он это ни делал.
– Скучаю – слово не совсем верное, – отвечаю я после некоторого колебания, поскольку вопрос пронзил меня, как стрела. – Просто невозможно поверить, что ее больше нет.
– Значит, ты скорбишь?
– Скорбь – тоже не совсем то. У нее была насыщенная жизнь, как говорят. Она прожила до старости и умерла спокойно, во сне – это не трагедия, здесь не о чем жалеть. Скорее я испытываю изумление.
– Изумление чему?
– Смерти.
– Смерти?
– Тому, что она действительно существует. Раньше она было просто теорией или, возможно, даже не теорией, а чем-то далеким. Когда умирали друзья, мои чувства напоминали скорбь больше, чем то, что я испытываю сейчас. Когда умирает муж или ребенок, это, вероятно, совершенно невыносимо. Со смертью родителей все иначе – это нормальность, к которой долго готовишься. Но когда это происходит, ты все равно не можешь поверить. Это как если бы ты жил в доме и вдруг у него исчезли стены. Все остается – мебель, холодильник, письменный стол, но теперь ты живешь посреди поля. Или улицы. И это при том, что мой отец еще жив. Но когда уходит один из родителей, ты понимаешь, что второй уже на пути, и сам он тоже это понимает.
– Да, верно.
– Понимаешь, все начинается именно с родителей, они всегда рядом. Это основа, фундамент твоего существования, нечто само собой разумеющееся, даже более важное, чем супруг или ребенок. Когда и на них больше нельзя положиться, ты понимаешь, что скоро останешься без матери и без отца.
– Это чувство, с которым мы живем изо дня в день, – говорит мой бывший любовник.
* * *
Сын спит рядом со мной в двуспальной кровати. До обратного рейса остается всего несколько часов. Несмотря на всю любовь, я всегда боялась, что он будет отвлекать меня от работы, от глубокого маниакального погружения, которое мне так нужно: Books or babies [100], как говорили в наше время. Однако сейчас, когда обстоятельства неожиданно сложилось таким образом, что я провожу с ним больше времени, чем когда-либо с его рождения, я осознаю, сколько эмоций он мог бы мне подарить – в том числе и для моей работы. Я думаю об этом, потому что позавчера кто-то из зала спросил меня, как, несмотря на все страдания, о которых я пишу, я остаюсь способной удивляться, проявлять любопытство и мужество. Я сослалась на тератея Лесамы Лимы, но уже во время ответа поняла, что это звучит слишком вычурно – особенно на английском. И теперь, глядя на своего сына, который заснул в считаные секунды (детям нужно больше сна не потому, что их организм слабее, а потому, что они получают больше впечатлений, даже если видят одно и то же с утра до вечера), в этот последний вечер нашего путешествия в гостинице в Бейруте, я понимаю: именно то, что составляет суть литературы – чудесное, странное, неожиданное, – я могла бы узнать у своего сына или он мог бы помочь мне сохранить это в себе.
306
Снова опаздываем на пересадку в Стамбуле, снова фудкорт, но на этот раз у нас есть два одеяла, предусмотрительно прихваченные из самолета, и, разложив их, мы смотрим фильм, который затягивает в лабиринт сознания сильнее, чем «Мир за моей спиной». Сидеть на полу переполненного терминала и пытаться увлечь подростка фильмом «Шоссе в никуда» в семь утра – это, вероятно, тоже можно считать своего рода безумием. «Как объяснить людям то, что не понимаешь и сам? – спрашивает Томас Мелле. – Как объяснить, что, хоть я и совершал эти поступки, это не я? Это разлом или даже пропасть внутри меня, с которым мне приходится жить, иногда я пытаюсь его засыпать, но он всегда остается, его ничем не заполнить».
Но и те, кто рядом, сходят с ума, когда близкий человек за
