Создатель эха - Ричард Пауэрс
Самостоятельное: Бенджамин Либет развенчал это заблуждение в тысяча девятьсот восемьдесят третьем, причем доказательство применимо и к здоровому мозгу. Ученый давал испытуемым часы с миллисекундами и просил отмечать точно время, когда они принимали решение пошевелить пальцем. А электроды тем временем отслеживали потенциал готовности, указывающий на активность, инициирующую работу мышц. Сигнал поступил на электроды за целую треть секунды до принятия решения о движении пальца. «Мы», изъявляющие волю, и «мы», которыми себя считаем, – не одно и то же. Наша воля похожа на воплощение комедийного архетипа: посыльный, который считает себя генеральным директором.
Облеченное в телесную форму: рассмотрим аутоскопию и внетелесный опыт. Нейробиологи из Женевы пришли к выводу, что данные феномены вызваны приступообразной церебральной дисфункцией височно-теменного узла. Стоит простимулировать нужное место в правой теменной коре – и любой тут же воспарит к потолку и увидит оттуда свое брошенное тело.
Непрерывное: я – всего лишь ниточка, обрывающаяся при малейшем натяжении. Дереализация и деперсонализация. Приступы тревоги и обращение в религию. Ошибочная идентификация – целый ряд состояний и синдромов, подобных Капгра, с которыми Вебер встречался на протяжении жизни и которые он раньше совершенно не замечал. Отречения от вечной любви. Отказ от жизненной философии, что стала вызывать отвращение. Вебер как-то опрашивал пианиста: тот долго болел, а однажды утром встал и понял, что больше не чувствует любви к музыке, да и саму музыку тоже, хотя навык игры у него остался на прежнем уровне. Изменение это произошло без видимой причины, без какой-либо патологии.
Осознающее: вот его жена, спит рядом.
Мысль пришла в голову, когда Вебер лежал без сна на рассвете, слушая, как пересмешник заливается украденным щебетанием: ни у одного «я», что описывает себя как «я», нет этого самого «я». Ложь, отрицание, вытеснение, конфабуляции – все это не патологии, а признаки осознанности, старающейся уцелеть. Что есть истина по сравнению с выживанием? Да – расплывшееся, да – разрушенное, расщепленное или опаздывающее на треть секунды, – но все еще настаивающее: «я». Уровень воды меняется, но река остается на месте.
«Я» – картина, вырисованная на жидкой поверхности. Мысль отослала потенциал действия по аксону. Толика глутамата проделала путь до промежутка, отыскала рецептор на целевом дендрите и запустила потенциал действия по второй клетке. Но тут начался настоящий пожар: потенциал действия в клетке-получателе выбил магниевый блок другого рецептора, клетку затопило кальцием, и разразился химический ад. Активировались гены, произвели новые белки, и те вернулись в синапс для реконструкции. Так и появилось новое воспоминание, новый каньон, по которому текут мысли. Дух из материи. Каждая вспышка света, каждый звук, каждое совпадение, каждый случайный путь в пространстве – все это меняет мозг, видоизменяет синапсы и создает новые, в то время как другие ослабевают или исчезают из-за недостатка активности. Мозг – это набор изменений для отражения изменений. Что не используешь – теряешь. Используешь и теряешь. Делаешь выбор, и выбор губит.
Наука развивается по аналогичному сценарию. В семидесятых была открыта долговременная потенциация, и в следующие пять лет появилось около дюжины статей. Еще через пять их количество достигло сотни. «Нейроны, что вместе активируются, связываются друг с другом». В начале девяностых статей уже было около тысячи. Сейчас – более чем в два раза больше, и количество будет удваиваться каждые пять лет. Столько статей ни один ученый не сможет обобщить. После выявления синапсов наука здорово разгулялась. Сам синапс стал наукой. Мельчайшая из машин для сравнения и соединения. Классическое и оперантное обусловливание, заложенное в химических процессах, способность познать весь мир и вознести нас над ним.
Пересмешник трещал тактами из пятерок, семерок, троек. Трели мутировали и переходили из одной в другую, как сменяющиеся звуки автомобильной сигнализации. «Послушай птицу-пересмешника, Послушай птицу-пересмешника», – когда-то он голосил эту песню на пару с женой. Когда они еще пели. – «Птица-пересмешник поет над ее могилой».
Гимн птичьему непостоянству: каждый луч восходящего солнца, отражающийся от покрытого рябью залива, меняет форму мозга. Мозг, извлекший воспоминание, – уже не тот мозг, что воспоминание сформировал. Само извлечение исказило место прежнего пребывания. И каждая мысль несет разрушение и блокирование. Аккомпанемент пересмешника, услышанный Вебером, изменил его до неузнаваемости.
Лабиринт усложнялся, чем дольше он отслеживал маршруты: группы объединенных нейронов, моделирующих и запоминающих импульсы света, сами были смоделированы в других группах нейронов. Целые блоки схем – «песочницы» для других схем; мысленный взор пожирает взор мозга, социальный интеллект крадет схемы пространственной ориентации. «Что если» мимикрирует под «что есть»; симуляции имитируют симуляции. Когда Джесс не было и месяца, Вебер научил ее высовывать язык, просто показав свой. И всех задействованных в этом эпизоде чудес не счесть. Она определила положение его языка относительно тела, затем каким-то образом сопоставила увиденное со своими ощущениями, нашла свой язык и дала ему приказ – языку, который она не только не видела, но о котором и не думала. И все это после того, как всего лишь раз увидела его действие. А ведь младенца этому никто не учил. Где заканчивалось его «я» и начиналось «я» Джесс?
«Я» расплывалось – заслуга зеркальных нейронов, цепей эмпатии, развитых отдельными видами в процессе эволюции еще тогда, когда они не понимали ценности перечисленных процессов для выживания. Надкраевая извилина малышки Джесс создала вымысел, воображаемую модель того, каким бы было ее тело, если бы походило на тело отца. Вебер встречал пациентов с повреждением этой области. Идеокинетическая апраксия. Попроси такого пациента повесить картину – справится без проблем. Но попроси изобразить, как вешать картину, и пациент будет беспомощно бить ладонью по стене. Ни воображаемого молотка, ни придуманного гвоздя.
Когда в четыре года дочка просматривала книжки с картинками, то повторяла нарисованные выражения лиц. Увидев улыбку – улыбалась и приходила в девчачий восторг. Гримасы причиняли ей реальную боль. И Веберу тоже. Больно было смотреть: эмоции приводили в движение мышцы, и в тоже время простое движение мышц создавало эмоции. Люди с поврежденной центральной долей не способны имитировать и интегрировать состояния тела, – этот процесс необходим для считывания или перенятия движения чужих мышц. А затем множество «я» слились в единое целое.
Птица глумливо щебетала с ветки за окном спальни похищенными у других птиц мелодиями, сплетенными воедино. Под сомкнутыми веками Вебер, активировав те же отделы мозга, что отвечают за зрение, смотрел на незнакомого маленького мальчика, – возможно, Марка, или кого-то очень на него похожего; мальчик стоял в морозном поле и наблюдал за птицами выше его ростом.
