Обагренная кровью - Николай Иванович Ильинский
— Александрович! — вдруг услышал Осташенков крик подбежавшего сильно взволнованного Коржикова. — Там лейтенант… Живой, кажись, но раненый, — махнул он рукой на соседние кусты.
— Что значит, кажись, Гриша? Раненый, стало быть, живой, — обрадовался Павел Александрович. — И ты зря бегаешь, Коржиков, раненым оказывают немедленную помощь…
— Уже, Александрович, рану я ему перевязал, кровь перестала сочиться. … Ну, еще… чуть-чуть…
— Это другой разговор! Молодец Коржиков!
Раненый лежал на примятой лесной траве, а голова его покоилась на ноге сидящего рядом Макухина. Осташенков склонился над лейтенантом, который моргнул ему, здороваясь.
— Сильно задело?
— Есть маленько, — изобразил мучительную улыбку на лице лейтенант. — Они звездным налетом… на наш дивизион… со всех сторон… Мы из окружения выходили…
— Видели мы издали, товарищ лейтенант, как они вас звездили-гвоздили… Как назойливые овода вились над вами… Как вас звать-то?
— Герасимов, — пошевелил спекшимися губами раненый. — Андрей Петрович…
— Водицы бы ему, — поглядел по сторонам Осташенков. — Хоть бы глоток… У кого есть?… Вот что, Андрей Петрович, умереть мы вам не дадим, не позволим, нам теперь каждый командир на вес золота… На руках понесем!.. Мы эту чертову линию фронта обязательно переступим… А там в госпиталь вас… Вылечат! Поставят на ноги и еще командовать батареей будете…
Вновь подбежал еще больше возбужденный Коржиков.
— Александрович!
— Ну что, Коржиков, еще раненого обнаружил?
Да нет… трехтонка… стоит и просится, чтобы на ней поехали… Целенькая, ни одной пробоины!..
— Вот за эту новость, Коржиков, ты получишь благодарность, — распрямился Осташенков — у него появилась надежда, что и раненого, и пушку можно будет без труда взять с собой. — Я бы даже медаль тебе отсудил… Считай, что это самая большая удача в твоей жизни, Коржиков… Это, брат, открытие, чтоб ты знал! Ни один ученый такого еще не открыл… Рулить можешь? — вдруг спросил он.
— Не-а, — широко улыбнулся Коржиков.
— Так чего же зубы показываешь? Не умеешь, стало быть, дурак…
— Ну вот, Александрович, тебе не угодишь: то медаль, то дурак! — обиделся Коржиков. — Разве дураки медали получают?
— А знаешь, Гриша, на войне и дурак может стать молодцом, а молодец — дураком, в какие условия человек попадет… В общем целом, чтоб ты знал, ты молодец, но не до конца — управлять автомобилем не можешь!
— Вы кто? — открыл глаза раненый лейтенант, его беспокоил странный вид этих людей. — Из немецкого лагеря сбежали, что ли?
— Мешочники мы, — почти с гордостью ответил Коржиков.
— Не понимаю, — прошептал Герасимов.
— Есть в Красной армии и такие части, товарищ лейтенант, — с грустью в голосе сказал Осташенков. — Но мы все же солдаты! — погрозил он пальцем Коржикову, а раненому кратко объяснил, кто они такие, чем занимались и почему оказались здесь. — Вот среди нашей братии нет ни одного шофера… Пушка есть, трехтонка есть, а нажать на газ некому… Я стрелять из пушки могу, на действительной освоил эту премудрость, а вот рулить — для меня загадка номер один… Пока, конечно, а так… научусь, дай срок…
— А я могу, Александрович, — вдруг с виноватым выражением на лице признался Макухин.
— Что ты можешь?
— Ну, это… рулить…
— Так что же ты молчишь, Макухин!
— Но ты же меня не спрашивал…
— Эх, ты, Кирюха!.. Теперь спрашиваю: работал шофером, где?
— В нашем колхозе… имени товарища Цеткина…
— Цеткин, Клара Цеткин, бестолочь!.. Сколько лет водил машину?
— Два дня…
— Что?! Как это два дня?
— На третий меня лишили водительских прав, — Макухин покраснел, застеснявшись, хотя румянец никак не мог пробиться сквозь густую медного цвета шерсть на щеках.
— Вот те на! За что? Что ты натворил? Выкладывай как на духу!
— Мишка Хрюкин подвел…
— Ну, ну, не молчи, как на исповеди перед попом, отвечай быстро!
— Быстро не получится, — замялся Макухин, но продолжал: — Гордость заела… Когда я первый раз сел за руль и поехал по улице нашего села, все девки за мной гужом бежали… И не только девки, но и парни, а больше всего детвора… Все население!.. Предколхоза сидел в кабине рядом с таким важным видом, будто он второй раз на молоденькой женился. … Хлопал меня по плечу, думал, целоваться станет… Нет, не дошло до греха… А люди орут: молодец, Макуха! Понять их было можно: я — первый шофер в колхозе!.. Ну, как энтот… папанинец, что на Северный полюс забрался… На второй день я не выдержал… славы… От гордости перебрал, наклюкался, стал как зюзя… Напихал в кузов девок и ребят, как в бочку селедок, они как запоют-меня аж подмывает, голова кругом идет и так, а тут спьяну вообще задребезжала, словно поломанная телега, пихнутая с горы… А в кабине рядом Мишка Хрюкин примостился, надо было мне тогда вытолкнуть его из кабины, но душа у меня добрая, пускай, думаю, сидит… Так если бы сидел, гад! А то под нос мне бутылку сует… Главное, что бутылка была уже без пробки… Это меня и погубило!.. Я прямо из горлышка хлебнул… полбутылки сразу… И понесся, а куда, и сам не знаю, главное — жму на газ… Вообще, все кресты на кладбище посбивал, на крыльцо церкви передними колесами вскочил, помолиться, что ли, не помню совсем… Главное, что крыльцо оказалось низкое… Колеса раз — и на ступеньке!.. Задние колеса юзом… А то бы… Ну, если бы в стену? Сами понимаете… За это меня в шею… извольте бриться, Макуха… Шагнул я из молодца прямиком в подлеца, в лишенца водительских прав… Точь-в-точь по твоей философии вышло, Павел Александрович: молодец вмиг стал придурком…
Собравшиеся вокруг Макухина хохотали, позабыв о войне, о бомбежке, оттаяв сердцем, шутили и вспоминали о своей довоенной жизни. Каждому было что вспомнить и рассказать другим.
— Мы тебе, Макухин, чтоб ты знал, сбивать кресты на могилах не предложим, — скрывая улыбку и стараясь быть серьезным, сказал Осташенков и, обведя глазами лес, грустно добавил: — У нас-то и крестов на могилах нет: кто верующий, кто атеист, пусть там… — он поднял глаза к небу, — Петр и мой тезка Павел
