Обагренная кровью - Николай Ильинский

— Хватит двух, если сдюжишь… Много их спрятать негде, разве что в кустах смородины… От чужого сада остались, хороший был сад, но хозяин со всей семьей в Красноярский край укатил, там новый колхоз создавать… Было, кажут, такое решенье…

Акулина Игнатьевна не спала, а, мелко дрожа и не попадая зуб на зуб от страха, ждала мужа. И когда к землянке подошли двое, да еще с целым ворохом снопов пшеницы, она страшно удивилась. Узнав, кто такой Алексей, тут же засуетилась: только бы никто не увидел его у них!..

— Картохи быстро закипят, — пообещала Акулина Игнатьевна и указала Алексею на жесткую постель. — Пока суть да дело, отдохни, сынок, с дороги… Я потом разбужу, — и стала растапливать печку, сложенную Захаром из собранного им там-сям кирпича.

Алексей не дождался, когда сварится картошка, — едва его голова коснулась подушки, как он тут же уснул мертвецким сном. Тревога и усталость, сопровождавшие его несколько суток после удачной ночной бомбежки, и трудная посадка горящего самолета, а после бегство от погони фашистов взяли свое. В землянке ему было спокойно и уютно. Так он чувствовал себя, может быть, лишь тогда, когда бывал в отпуске из авиационного училища дома, под родной крышей, где сладкой музыкой звучали ласковые материнские слова. Спал Алексей, не видя никаких снов.

А Захар Денисович в эти часы делал свое дело: палкой бил по колосьям спелой пшеницы. Зерно сгребал на полу, а солому жег и жег в печке, как можно быстрее, до восхода солнца, лучи которого вот-вот должны были брызнуть из-за горизонта. Прокукарекают зорю петухи, и село проснется, как всегда, заскрипит калитками, наполнится голосами у колодцев-журавлей, поэтому надо успеть. Одного боялся Захар Денисович — чтобы ветер с реки не потянул дым из его печки в сторону Нагорного.

— Глянь, глянь, Егорушка, что деется, страсти Господние, — выглянула удивленная и настолько же испуганная Акулина Игнатьевна в приоткрытую дверь землянки.

— А что? — тоже подошел к двери Захар Денисович и остолбенел.

Внизу по глади плеса Серединки пылали яркие блики, взявшиеся невесть откуда, хотя небо над речкой все еще оставалось темным и звездным.

— Откуда бы такое знамение? — перекрестился Захар. — Господи, спаси и сохрани… Я же говорил: скоро настанет конец света… И вот оно — предвещает!..

Он вышел за кусты на взгорок, откуда было видно огромное зарево над полем, где они только что были с летчиком. «Никак кто-то скирды поджег!.. Кто же мог сотворить такое?… Неужто и у нас партизаны появились?» — подумал он с определенным чувством удовлетворения: если это действительно партизаны, Алексею Привалову будет куда уйти!

Пришлепала к мужу Акулина Игнатьевна, глядела на зарево, и ее бледное испуганное лицо высвечивалось в ночных сумерках. Старуха шептала молитву и крестилась.

Скирды стояли на поле, простершим свою широкую теплую ладонь между селом и лесом, несколько поближе к лесу. Прошло немного времени, как от одного из семи скирд отошли Захар и Алексей. А через несколько минут здесь же появились три человека — Прокофий Дорофеевич Конюхов, Василий Степанович Пискунов и Пантелеймон Кондратьевич Жигалкин. Они долго шли сюда лесом, перебрались через балку, называемую Холодной, и оказались на знакомом до боли в сердце, особенно председателя колхоза Прокофия Дорофеевичя Конюхова, месте. Знал это поле и Василий Степанович, но он был председателем сельсовета, а таких колхозов, как имени «13 Октября», в его ведомстве было три.

Часть руководителей района не смогли во время эвакуироваться с Красной армией в тыл и теперь скрывались в чащобах лиственного, преимущественного дубового леса. Для партизанского отряда их было еще маловато, но диверсионные действия выполнять они могли. Было принято решение об уничтожении колхозного хлеба в любом его виде, в том числе и в сложенных в скирды снопах, обмолотить которые не успели.

— Сколько их? — вглядывался в сумерки Жигалкин.

— Семь, — твердо ответил Конюхов-лучше его никто не знал, сколько на ближайшем к Нагорному поле сложили скирд. — А сколько еще за лесом, а в степи!..

— Постарался ты, Прокофий! — язвительно заметил Жигалкин. — Наяву постарался, но только для кого?

— А кто мне плешь проел телефонными звонками из райкома: сей, выращивай, убирай? Быстрей, быстрей, а то накажем! Не Пантелеймон ли? Что — забыл, кто это такой?… Так что нечего вину с дурной головы валить на умную…

— Это у кого дурная голова?… В Великомихайловке голову мою ценили, да еще как!..

— Ну хватит вам, — прервал Жигалкина Василий Степанович Пискунов. — Нашли место и время для грызни! — И после некоторого томительного молчания добавил: — Раз пришли — жечь будем!.. Прокофий, спички у тебя?

— У меня, — шарил в кармане Конюхов. — Но мне так хочется в Нагорное сходить И кое-кому хорошенько морду набить… Не могу — кулаки чешутся!..

— Кому? — усмехаясь, спросил Василий Степанович и подсказал: — Там теперь не один такой отсиживается… Но ты наверняка имеешь в виду Антоху Званцова? Что ж, он достоин того, чтобы вся его летопись была видна на его же манускрипте…

— Где-где? — не понял Конюхов.

— На морде, как ты говоришь!

— Такие у тебя, Василий, слова: манускрипт!

— Да! Еще в прошлом году одного лектора в районе слушал, — вспомнил Василий Степанович, — так он столько таких словечек насыпал на уши, как зимой туча снега… Я их много тогда в свои мозги вместил — до сих пор они там, как залежалый товар на складе…… Надеюсь, не только по личным мотивам хотел бы ты пометить синяками Антоху?

— И по тем, и по другим, — неохотно ответил Прокофий, коробочка в его руках дрожала, и он никак не мог чиркнуть спичкой. — Ну как же, как же я могу, сколько труда вложено каждого нагорновца, в том числе и моего… И теперь — жги!.. Своими руками!..

— Что за нытье, Прокофий, черт возьми! — сердился Жигалкин. — У тебя наяву крыша набекрень поползла… Мы пришли выполнить партийное решение, а ты слюнявишься. — Гибель жены Лидии Серафимовны, о чем Пантелеймон узнал, уже будучи в лесу, огромной тяжестью легла на его душу и сердце, которое пылало жаждой мести, а тут председатель колхоза нюни распускает! — Скирды — и твой труд, я понимаю, но ведь им, трудом твоим, воспользуются гитлеровцы! Ты что — для фашистов растил урожай, кормить их караваем будешь, что ли?

— Я же сказал: хватит пререканий! — опять вмешался в разговор Пискунов. — Хлеб мы должны, как это ни прискорбно, сжечь, за тем и пришли сюда, но не так, как мы собирались это делать…

— Не понял! — насторожился Жигалкин. — А что мы собирались делать не