В перспективе - Элизабет Джейн Говард
Они медленно проехали через поле к въезду в лес – верховой тропе, над которой округло вздымались кроны деревьев. После нагретого поля в лесу с его мельтешащим светом было сумеречно – ощущение золотистой дымки в воздухе сменилось суматошным чередованием солнца и тени. Неуверенный проблеск солнца между ветвями – косой, соскользнувший с лошадиной шеи на землю, – сбил общий ритм их продвижения, и ее мыслями завладела неожиданно взметнувшаяся неуверенность любви к нему (что же ей придется пообещать?), нарушающая обширную уверенность самой любви. Ибо теперь ей казалось, что каждый жест, каждый миг приближает их к некоему таинственному экстазу свершения, и она внутренне готовилась к нему; все ее ощущения были прикованы к каждому шагу по их тропе, расчерченной темными полосами, следовательно, она остро сознавала каждый шаг. Иногда тропа светлела, выходя на пятачок чистого желтого света, и тогда она поднимала голову и видела над собой пятачок неба, как бездонный голубой пруд. Высота, глубина, протяженность – желтое пятно уравновешивало голубое: она задумалась, гармонирует ли любовь так же легко, и ей с трепетом, состоящим из надменности и смирения, открылось, что, если он любит ее так, как она любит его, конца прекрасным далям их жизни нет и быть не может. Она повернулась посмотреть на него, и он сразу встретился с ней взглядом, призывая ее без единого слова.
– Чуть дальше есть лужок.
Он протянул руку, словно хотел прикоснуться к ней, но передумал.
Это был даже не лужок – просто узкая полоса открытой земли, изрытая древними кротовыми кочками и заросшая очень короткой нежной травкой. Солнце лежало поверх нее тонкой золотистой пленкой, опираясь на кромку леса, где ежевичные кусты подмигивали черными и красными ягодами.
– Остерегайся кроличьих нор, – предупредила она и вспомнила, что в прошлый раз произнесла эти же слова несколько часов назад.
– А вот и оно, это место, – сказал он.
– Чтобы я дала свое обещание?
– Твое обещание?
– Ты просил меня пообещать что-то – прямо перед тем, как появились люди.
Они остановились.
– Да-да, так и было. – Он спешился и остановился рядом с ней. – Прыгай со всей силы. Хочу принять на себя весь твой вес.
Но она соскочила в его объятия легко и со смехом.
– Это я пообещала еще утром.
– Что «это»?
– Ничего-то ты не помнишь! Не менять свой вес ни в ту, ни в другую сторону.
– Это ты пообещала вчера.
Убедившись, что он ничего не забыл, она потянулась к нему с поцелуем, но он сказал:
– Сначала привяжем лошадей в сторонке. Дай-ка мне свою.
Она сидела, молча обнимая колени, пока он привязывал лошадей у кромки леса за ее спиной, и неторопливо думала: как же я счастлива. Что бы ни случилось, я никогда-никогда не буду счастливее, чем сейчас. Но даже эта мысль, похоже, только подсолила ее удовлетворенность, усилила предельность счастья, и она бросилась на землю, вдруг захотев ощутить прикосновение к лицу дерна, похожего на короткий зеленый мех, воображая себе целый мир и прикасаясь к этой отдельно взятой точке поверхности планеты, чтобы поделиться и обменяться с ней своей жизнью.
Вернувшись к ней и увидев, что она уткнулась лицом в землю, он подумал, что она плачет, вспомнил, как близко был рядом, когда это случилось в прошлый раз, упал рядом с ней и приготовился к чувственным утешениям.
– Что такое, любимая?
Она со всей серьезностью ответила:
– Я так прекрасно счастлива.
Он заключил ее в объятия, потом вздохнул, и она, в свою очередь, спросила:
– Что такое?
– Я так прекрасно несчастлив. В том и разница.
– Но почему, милый, – почему?
Он отвел в сторону воротник ее лимонной рубашки, чтобы поцеловать ее в шею.
– Сейчас я не хочу рассказывать об этом. – Его ладонь скользнула ей на затылок. – Я должен поцеловать тебя. Ты должна поцеловать меня. Сейчас же.
Его дыхание овеяло ее лицо как дым, глаза были ближе, еще ближе – серые, с черными омутами зрачков, и наконец все почернело… Она целовала его страстно, ведь он сказал, что несчастлив, а еще потому, что любила его и он ее целовал, и наконец все доводы иссякли. Ее голова лежала, опираясь на его жесткую ладонь, другой рукой он поглаживал ее тело – быстрыми, нервными движениями собственника, пока не охватил грудь, и она издала слабый вскрик изумления и восторга, когда ее сердце запрыгало у него под рукой, а рот вдруг наполнился неистовой сладостью. На самом пике, у края бурного потока он остановился и резко выпалил:
– Теперь ты понимаешь, почему я «прекрасно» несчастлив. Я хочу тебя, хочу тебя всю – хочу, хочу, хочу! Теперь ты начинаешь понимать, что это значит, да? Подожди пару минут.
Ответить не было никаких шансов; она услышала короткий треск ее рвущейся рубашки, но звук исходил издалека, еще казалось, будто они несутся галопом, их тела мчатся наперегонки, и единственное, что остается близким, – его рот и требовательные руки.
Когда наконец он отпустил ее, она не сознавала ничего, кроме того, что потеряла его, что гонка не кончилась, а остановилась, и кроме чувства невыносимой муки, от которой ее охватило почти бешенство, едва он ее отверг. Оскорбленная и задыхающаяся, она увидела, как он смотрит на нее сверху вниз – смотрит испытующе, а потом сверкает короткой, жесткой, торжествующей улыбкой от увиденного: ее глаза потемнели и полны слез желания, на губах сохранился оставленный им отпечаток. Она ощутила, как его пальцы сжались на ее обнаженном плече, он склонился к ней и прошептал:
– Теперь-то ты понимаешь, да? И теперь хочешь меня, верно?
И она повторила: «Я хочу тебя», как эхо его шепота.
Он изменился в лице, а она все еще шепотом спросила:
– Ты поговоришь с ними сегодня же?
– С кем?
– С моими родителями. – Ее глаза блеснули от сдержанного и упоительного волнения. – Как только мы приедем домой.
Он нахмурился от искренних стараний понять, что она имеет в виду, и увидев, как ее лицо омрачилось, вдруг проникся к ней нежностью:
– О, милая, не надо грустить! Ничтожные мелочи расстраивают тебя… – Но она перебила:
– Я не считаю наш брак «ничтожной мелочью»!
– Наш – что?
– Ты же сказал сегодня утром, что сначала тебе предстоит поговорить с моими родителями.
– А-а! Да, сказал, но речь шла о школе верховой езды. Я ни словом не упоминал о браке!
Какое-то чутье побудило ее подняться.
– А
