Улица Космонавтов - Роман Валерьевич Михайлов

У Чуки, видимо, были особые практики, придающие новую силу и видение. Он месяцы напролет проводил в палатах без возможности выхода в коридор. Он день за днем смотрел в окно и свыкался с видимым. Он считал птиц на знакомых ветках, смотрел на лужи во время дождя, смотрел, куда проникает вода, как к ней подбираются птицы… Он думал о кусочке реальности, о всех его деталях. Это мощнейшая практика. Тебе нужно проникнуть в категорию. Выписываешь формальные характеристики, свойства, законы. И ждешь… думаешь только об этом. День за днем, месяц за месяцем. Не дотрагиваясь, ничего не меняя. Кажется, категория уже истощилась, в ней ничего нет… смотри, смотри! правда может раскрыться еще нескоро! Следи за птицами за больничным окном, за шепотом, за криком…

Про Чуку рассказывали интересные вещи. Однажды он решил уйти из больницы. Он начал вырывать решетку из окна. Он месил ее руками и ногами. Остальные жители палаты отодвинулись к стенкам, а медбратья не решились зайти в палату и остались наблюдать за этим чудом через окошко в двери. Чука вырвал решетку, разбил окно, выпрыгнул и убежал. Вернулся через месяц… туда же.

Чука чувствовал врачей. Он мог зайти в сарай, сесть неторопливо, важно, посмотреть строго, и изобразить врача:

— Какое число? Два, пять, тридцать? Какое число?

И смотрел страшно, в глаза, глубоко в глаза, в душу. Это он людей так проверял, вспоминая, что у него врачи спрашивали.

Было, было у Чуки что-то с местными птицами. Как-то они к нему относились по-своему. Чука мог сидеть, смотреть, скалиться, дуть в воздух, спокойно так, будто дурачок, и вдруг… как схватит кого-нибудь за ногу! Тот брыкается, бьет Чуку по голове, а Чука хохочет, тот снова бьет кулаками, а Чука не отпускает, еще сильнее хохочет. Было, было у него что-то с птицами, недаром он их кормил, даже когда они летали над пятиэтажками.

Среди тамошних цыган было много людей короткой жизни. Они проходили день за днем внутривенные преобразования, тело их сохло, лицо чернело, сжималось, а затем они просто исчезали. И казалось, что никто толком не обращал внимания на момент исчезновения, так как их родные шли этой же дорогой и тоже готовились исчезнуть. Ходить в гости к таким людям чувственно-трагично. Ты кушаешь у них хлеб, говоришь о птицах, о сырости сараев, и видишь, что этот человек скоро пшык… и исчезнет. И не только он исчезнет, но и его младшая сестра, которая только что принесла нам воды, посуетилась по хозяйству, по-доброму или даже кокетливо улыбнулась, и еще эти соседи тоже скоро скоро… не когда-то там, а через год-два. В этих домах, в этих местах, в этих сараях, многое чувственное окутано предвкушением исчезновения.

Тогда пришло и осталось, насколько же чудесно носить старый спортивный костюм, немного воняющий, подтухший, грязноватый, как же чудесно стричься коротко и ходить по утреннему холоду, даже сопли жевать — тоже чудесно. Можно говорить с легким цыганским акцентом, типа спросят, как дела, а ты им: «кху-кху», сопли вытрешь рукавом, «да так… посмотри, худой какой, кху-кху». Покашлять можно, показать, что совсем со здоровьем плохо, пойти дальше по холоду, сопля через рот вылезает — сплюнул, улыбнулся, нормально «как когда, кху-кху», с вонючим привкусом. Свобода!

Пришло и осталось также, насколько же важно выглядеть малость по-бомжовски, малость отталкивающе, малость дико, малость природно, насколько важно носить одежду с длинными рукавами, насколько позорно носить шорты, показывать ноги незнакомым людям.

8. Эдуардус

Душман познакомил с Лешей-проповедником. Это был такой смешной пухленький паренек с Библией в руке. Он заучивал Библию наизусть еще с большей отдачей, чем те, кого я видел в секте. Леша был одним из активистов и потенциальных лидеров местной общины адвентистов седьмого дня. Мы с ним стали гулять по лесу, беседовать о христианских вещах, о библейских цитатах. Леша мечтал вытащить меня из моей секты и втащить в свою. Но вытаскивать особо не пришлось, так как я и сам оттуда вышел. А вскоре Леша познакомил меня с Эдуардусом.

От Эдуардуса исходил лунный свет, он был необычен, ходил как одуванчик, с головой наверх, смотрел по-голубиному. Когда мы впервые встретились, он молчал, пока речь не зашла о смерти. Тогда он резко вставил «смерти нет». Мы зашли к нему домой. На стене висела бумажка с десятью заповедями. Он показал свои дневники с записанными снами, с попытками достать предмет из сна, с описаниями взаимоотношений между животными… Я его сразу же привел к Душману, познакомил, порадовал. Сошлись взглядами и интересами, стали дружить.

Эдуардуса только-только выгнали из его секты. Он тоже был у пятидесятников, только у других. У него в секте тоже была массовая экстатичность, с облаками чувств и искренних криков. Леша-проповедник пытался убедить меня и Эдуардуса, что нужно соблюдать субботу. У него была хорошая Библия, изрисованная фломастерами. Леша пытался доказать, что говорение языками — от лукавого, но затем сам заговорил и был изгнан из своей церкви. Эдуардус же был изгнан из своей церкви за то, что публично обвинил лидеров в лицемерии, а еще, наверное, за то, что он Коран почитывал.

Эдуардус играл на флейте. У него было девять книг. Из них штуки 3-4 — секретные, которые он никому не показывал. Он считал, что иметь дома много книг — это полная шизофрения. Читал он тоже интересно: сидел и смотрел на одну страницу долго, видимо, перечитывая ее несколько раз. Я был одним из тех, кому он давал читать свой дневник. Здесь я описывать это не буду, по понятным причинам, но это было очень своеобразное мышление и стремление.

Одно время Эдуардус стал заходить в комнату по-особому. Бывало, сидим мы, беседы делаем… заходит мать Душмана и хохочет. Смеялась она смешно: поднимала голову и издавала такие душевные звуки, да-да, всей душой смеялась. И мы уже прекрасно понимали, над чем она смеется. Там в коридоре скрюченный или ползущий Эдуардус. Он заползал к нам в комнату, заглядывал, показывал безумного карлика, пыхтел, пищал, дул куда-то. Мы останавливали разговор, само собой, смотрели.

— Ты — мастер, Эдуардус, мастер, признаем. Да, такой идиотизм мало кто может показать. Мастер, мастер.

Он выпрямлялся, садился с нами, начинал по-разумному толковать. На следующий день — все та же картина. Слышим звонок. Дверь открывается, мать Душмана душевно хохочет, а сзади виднеется ползущий