Пишущая машинка. Рассказы - Михаил Сергеевич Максимов
Пишущая машинка – два
Шершавость мира…
У подсолнуха шершавый стебель.
Мурашки бегут, если проведешь рукой, поэтому пусть себе стоит в поле, как и стоял.
А захочу семечек – у бабулек куплю.
Они возле магазина сидят на коробках.
Стаканчиками продают семечки.
У бабулек, кстати, кожа на руках морщинистая и шершавая.
От неё тоже мурашки бегут.
Поэтому пусть себе сидят возле магазина и дальше. Не пойду к ним.
Как представлю всю эту шершавость мира, от которого мурашки бегут, так и на улице не хочется выходить вовсе.
А семечек тем не менее хочется.
Философская дилемма, неразрешимая.
А даже если на свете и найдется такой умник, типа Хоккинга, который её разрешит, то ему непременно вручат миллион долларов. За вклад в науку.
А доллары, кстати, каки все деньги, тоже шершавые.
Ну вот.
Опять начинается.
Чувствуете мурашки?
И я чувствую.
Брррррр.
Пойду свитер надену тёплый и шерстяной.
Только не на голое тело.
А то он такой колючий и шершавый, что…
и пепельность неба
У пепельных и плотных облаков, что буквально сползают с неба на город, подобно огромной медузе. Когда даже не понятно облака-туман-смог, что-то с чем-то смешано. У этой субстанции есть вкус. Металлический, вяжущий.
Выхожу из дома, вдыхаю это небо и кашляю с не привычки (плохое слова, да ещё и слитно пишется), вдыхаю и сплевываю. И вот облака уже под ногами.
То есть они и наверху, и вокруг, и под ногами. Ты в оцеплении и оцепенении.
Вот бы вернуться обратно в уют квартиры, под теплое одеяло с тёплым дыханием человека рядом. Нонет.
Идешь, сминая подошвами снег и снег – это тоже небо.
Смотришь в глаза случайных прохожих, а там пелена белая. Они такие же как и ты или почти такие же.
Плывут вместе с тобой в не проснувшемся городе. А вообще они пока не совсем люди.
Они тоже хотели бы вернуться в уют своих квартир, а значит их здесь ещё НЕТ. Пустые сосуды, куклы. Через какое-то время кукольник отпустит свои нити, и они оживут. Совсем как было в детстве, стоило только выключить свет в комнате полной игрушек.
Вливаешься с ними в поток. Идешь сквозь небо, по облакам. Под небом и над небом, сливаешься с ним. Так что непонятно кто ты. Что ты. Но это ненадолго.
Ещё полчаса и уличные фонари погаснут.
Утренний свет холодного солнца начнет проникать сквозь дымку. И твой сосуд наполнится.
Ты станешь похож на человека.
Люди вокруг станут похожими на людей.
А город перестанет замечать падение неба, как будто это какая-то обыденность. Незначительная вещь. Хотя именно так рождается чудо нового дня.
Оранжевые Боги
Я несколько раз пытался ему позвонить. Уже брал телефон в руки, искал в контактах и останавливался. Как можно спросить, как дела, как сегодня себя чувствуешь, человека уже нет. Не услышать его голоса, Господи, почему?
Он мне снился недавно, лежал на кресле в неудобной позе, и я сказал ему – на диване лучше и он лег. Попросил принести сметаны. Захотел поесть. Сны. Только сны.
– Смотри, какая ерунда происходит. Это, наверное, последние слова, что я услышал. Да и поверить не мог до конца, всего-то две недели назад был юбилей мамы, 55 лет, и мы сидели за общим столом, и смеялись, и говорили о многом и ни о чем. И так тепло было от этих разговоров.
Российской медицине нужно поставить отдельный памятник. Не за заслуги, не за спасение жизни человеческой, а за отсталость системы. В глубинке это приобретает феноменальные формы. Болеешь – так ты сам виноват, хочешь выздороветь – так попробуй, а мы тебе постараемся максимально помешать. Зачем портить статистику выживаемости. Нам нужна статистика умираемости.
Эти майские праздники будут самыми ненавистными за всю мою жизнь. Ненавижу шестое мая. Ненавижу седьмое, восьмое и девятое. Ненавижу потому что папы больше нет. Ненавижу потому что он не хотел умирать. Его руки были сильны до последнего.
Раннее утро и моя смена. Дышишь так же прерывисто, я рядом. Трогаю твои ноги – они холодные, укрываю и затапливаю печку. Под утро в доме всегда прохладно. Мне кажется, и ты мерзнешь. Затопил, вернулся. Дыхание твое становиться медленнее, я сразу замечаю разницу. Несколько дней до этого, я даже выучил ритм дыхания. Сейчас глубокий вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза, выдох. Паузы становятся длиннее. Мне страшно. Не хочу этих пауз, дыши, дыши, дыши, прошу. Подтягиваюсь ближе к твоему лицу, глажу рукой лоб. У тебя широко открыты глаза, смотрят куда-то далеко вверх. Сквозь меня. Сквозь потолок. Папа, папочка. Вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза. И она не заканчивается. Это долбанная пауза. Папа, папочка.
Когда я закрывал глаза, то в местах, куда попадал солнечный свет, я видел Вас. Вы прятались за переливами оранжевого света, как за огромными зарослями. Я дал Вам имя – Оранжевые Боги. Пока моя мама молилась православному Богу, я придумал свою молитву.
– Я не вижу вашего лица, спасите моего отца.
И снова, закрывая глаза и пытаясь уснуть, я слышал учащенное дыхание папы из соседней комнаты. Я взывал к Вам: к моим выдуманным Оранжевым Богам. И слышал ответ: «Мы можем всё… Почти все.» И я повторял свою молитву снова и снова. Я слышал шорох Ваших шагов, ловил мельком взглядом то руку, то ногу, то часть спины. Вы шуршали и пробегали мимо, обещая почти всё.
– Я не вижу вашего лица, спасите моего отца.
Слишком солнечный и тёплый день, говорила моя мама, для того чтобы нашего папы не стало. Неправильно умирать в такой день, говорила она. А я пытался отыскать своих выдуманных Оранжевых Богов. И находил. Они плясали в отблесках солнцезащитных очков прощальный танец.
Семь слов
Глыба. Я ночной глыбой плыву по городу. Плащ, словно крылья, шляпа – тяжелый шлем. А я огромный плывущий корабль среди дорог, переулков, машин, случайных людей… И снег хлопьями, пеплом падает и липнет к моей коже, как у летучей мыши. Ледоколом раскалываю замерзшие лужи. С хрррррустом. Глыба в ночи из камня, плоти, комиксов про Бетмена.
Мандарин. Моя кожа бархатна, благоухает. Она приятна на ощупь. Плащ на вешалке, шляпа на кровати. На окнах мишура, блестки и бумажные снежинки, вырезанные из вчерашних газет с вчерашними заголовками про вчерашние забытые новости. Из сегодняшнего только мандарины, вернее, их отброшенные шкурки на столе. Они по-прежнему пахнут счастливым детством.
Взрывы. Под балконом поджигают петарды и фейерверки. Искры рассыпаются в небе вместе со звездами и превращаются в новые точки на небесном полотне. Шум поглощает Вселенная.
Солнце. Зимой оно прячется, и потому сейчас небо мыльное, потерянное. На балконе холодно, кутаюсь в халат. Закрываю глаза на секунду, и становится ещё темнее. Неловко даже, будто я сам виноват в отсутствии солнца.
Поезда – бесконечные металлические птицы. Они летят по степи, дымят и коптят. Страшные птицы. В них я встречаю тени. Большие и маленькие, четкие и размытые, разные. Одна тянет руку и протягивает чай. Тот дымит, коптит и летит сквозь меня, как металлическая птица сквозь степь. Просыпаюсь.
Суббота. Она наступает перед. Перед всем. Хочетсяпоспать ещё, но не получается. Это субботнее проклятье. Серединная пустошьмежду буднями. Перекати-поле из мимолетных желаний. Странных, глупых. Или
