Кайран Вэйл. Академия Морбус - Игорь Углов

Он дышал. Медленно, с глухим скрипом внутри ствола. И с каждым его вдохом листья на ветвях слегка вздрагивали.

Рядом с ним, на низком каменном столике, стояли несколько склянок и глиняных чаш с какими-то… субстанциями. А за столиком, спиной к нам, возилась Вердания Чертополох, которую я впервые увидел в лазарете. Она что-то растирала в ступке, не обращая на наш приход никакого внимания.

— Профессор, — тихо произнёс Сирил, нарушая тишину, больше похожую на сон.

— Молчи, — отрезала она, не оборачиваясь. — Он слушает.

«Слушает?» — я осторожно перевёл взгляд на парня. Он не шелохнулся. Но в тишине комнаты вдруг стало слышно не только его скрипучее дыхание и шуршание листьев. Стал слышен… гул. Очень низкий, едва уловимый, идущий не от него, а словно из-под пола, через его корни. Это было похоже на отдалённое биение огромного сердца где-то в самых глубинах.

И тогда тот пошевелился. Его голова, больше похожая на сучковатый нарост, медленно повернулась в нашу сторону. Темные щели-глаза остановились сначала на Сириле, а потом — на мне. В них не было ни любопытства, ни страха. Был лишь глубокий, древний покой и… ожидание.

Из щели, бывшей ртом, вырвался звук. Не голос. Скрип. Как ветка о ветку в безветренную ночь.

— При…нес…ли…

Сирил сделал шаг вперёд.

— Принёс, Элрик. Тот, кого ты просил увидеть.

Я замер. Он просил? Меня? И… они уже узнали его имя? Знают кто он?

Чертополох наконец оторвалась от своей ступки и обернулась. Её зелёные глаза, холодные и внимательные, как у хищной птицы, уставились на меня. Она окинула меня взглядом с ног до головы, будто оценивая не человека, а редкий экземпляр флоры.

— Так вот какой он, — произнесла она своим бархатистым голосом. — Пустошь в человеческом обличье. Интересно.

Слово «пустошь» прозвучало как приговор. Я почувствовал, как кровь отливает от лица. Сирил стоял неподвижно, но я видел, как напряглись мышцы его спины под мантией. Значит, он тоже слышал это слово. И теперь привёл меня на очную ставку.

— Я… не понимаю, — выдавил я, и голос мой прозвучал хрипло и неубедительно даже для моих ушей.

Элрик снова издал скрип. Чертополох, не отводя от меня взгляда, перевела, как синхронный переводчик:

— Он говорит: «Ты пахнешь… как край мира. Как-то, что было до… и будет после. Пахнешь тишиной, в которой замерли все песни».

Внутри у меня всё сжалось в ледяной ком. Голос молчал, затаившись так глубоко, что я почти поверил в его отсутствие. Но его молчание было красноречивее любых слов. Это была правда.

— Я просто ученик, — пробормотал я. — У меня дар… поглощения. Может, он чувствует это.

— Может, — согласилась Чертополох, но в её тоне не было веры. Она подошла ближе, и я почувствовал исходящий от неё запах — земли, трав и чего-то острого. — Твой дар, мальчик, это не просто инструмент. Это состояние. Элрик провёл шесть лет, сросшись с самой основой этого места. Он чувствует его болезнь, его шрамы. И в тебе он чувствует… потенциальное лекарство. Или смертельную инфекцию. Пока не ясно.

Она повернулась к Сирилу.

— Веспер, оставь нас. Мне нужно поговорить с ним наедине. Или… посмотреть, что произойдёт.

Сирил колебался. Его лицо было каменным, но в глазах читался конфликт: долг подчиниться профессору и явное нежелание оставлять меня здесь одного.

— Это… безопасно? — спросил он наконец, и это прозвучало почти по-человечески.

— Безопаснее, чем ты думаешь, — парировала Чертополох. — У него же нет выбора. Уходи.

Сирил бросил на меня последний тяжёлый взгляд — взгляд, полный нераскрытых подозрений и какого-то странного… предупреждения? — и вышел. Дверь закрылась за ним, и тишина снова поглотила комнату, теперь нарушаемая лишь дыханием Элрика и тихим шуршанием листьев.

Я остался наедине с профессором, которая смотрела на меня как на букашку под микроскопом, и с полудревом-получеловеком, который, похоже, видел во мне что-то, чего я сам в себе не видел.

— Подойди ближе, — мягко, но неумолимо приказала Чертополох. — К нему. Не бойся. Он не причинит тебе вреда. Он… хочет понять.

Я сделал шаг. Потом ещё один. Запах Элрика стал сильнее — не гниль, а что-то древнее, древесное, смолистое. Я остановился в двух шагах от него. Его щели-глаза были направлены прямо на меня. Из них по-прежнему сочилась смола.

— Что… что он хочет? — тихо спросил я.

— Он хочет знать, на чьей ты стороне, — ответила профессор, наблюдая за нами обоими. — Сторона тех, кто построил эту тюрьму и кормится её болью? Или сторона… того, что под ней? Стороны жизни, которая хочет быть свободной, даже в таком уродливом виде, как его?

Я молчал. У меня не было ответа. Я был на стороне своего выживания. И всё.

Элрик медленно поднял одну руку. Движение было плавным, но скрипучим, будто давно не смазанные шестерёнки. Он протянул её ко мне. Не для рукопожатия. Его ладонь, больше похожая на сплющенный сук с намёком на пальцы, была обращена вверх. На ней, в центре, пульсировало слабое, тёплое свечение. Не магическое свечение, а… живое. Как свет светлячка, но глубже, словно исходящий из самой сердцевины дерева.

— Возьми, — прошептала Чертополох. — Это не угроза. Это… предложение. Прикоснись к его памяти. К его связи с этим местом. Узнай, что он знает. И дай ему узнать тебя.

Рука дрожала у меня в воздухе. Прикоснуться? К этому? К существу, которое было частью фундамента Морбуса? Это было безумием. Но отказ сейчас, при ней, был бы хуже. Он был бы подтверждением, что мне есть что скрывать.

Я медленно, будто сквозь толщу воды, протянул свою руку. Кончики моих пальцев коснулись его ладони.

Кора была не твёрдой и шершавой, как я ожидал. Она была тёплой, мягкой, как старая, замшелая кожа. И в момент соприкосновения…

Мир рухнул.

Не в обморок. Нет. Просто исчезли стены, исчезла комната, исчезла Чертополох. Я стоял… нет, я не стоял. Я был. В темноте. Но не в пустоте. В темноте, полной жизни. Я чувствовал не ногами, а всем существом — бесконечное, медленное движение вниз. Корни. Миллионы, миллиарды тончайших нитей, пронизывающих камень, пьющих из темных, солёных вод, передающих тихие, немые сообщения снизу вверх и сверху вниз. Я чувствовал их боль — тупую, постоянную, где камень давил слишком сильно. Чувствовал их радость — редкую, сладкую вспышку, когда где-то далеко умирало живое существо, и его разлагающаяся плоть становилась пищей.

И я чувствовал Песню.

Она шла снизу. Из такой глубины, что дух захватывало. Это не были звуки. Это