Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Перейдя через мост, огибаю болотца и канавы, оглядываю лесистые взгорья с кривыми тропками: не покажется ли на какой из них знакомая приземистая фигура. Пробегаю глазами по лугам — то в одну сторону, то в другую. Кругом уже пусто. На прогоне, входя в село, пылит последнее стадо. Осматриваю речные кручи — и на них никого.
На свертке дороги, у зарослей молодого ракитника, останавливаюсь, прикидывая, куда же идти. И тут, приглядевшись к высоткам, я увидел генерала. Он спускался по Косой горе, не выискивая тропок, прямо по высоким вызревшим травам, помахивая перед собой палочкой — видимо сбивая колючки татарника. Шел не спеша и, оказавшись в низине, остановился у старой яблони, закинув руки за спину, позабыв о палочке, — залюбовался взгорьями. Может, вспомнил, как в детстве и юности катался с них на салазках и лыжах, сбирал здесь орехи, грибы и ягоды, проказничал со сверстниками. Пройдя по направлению к дому еще метров сто, вновь остановился.
Сколько раз доводилось мне самому уезжать из Дивного. И сколько раз перед разлукой я вот так же, уходя из леса, не мог налюбоваться вдоволь на эти, казалось бы ничем не примечательные, взгорья. Почему-то непременно тут всегда настигает меня грусть расставания с Дивным. Весной она еще не так велика. Все полыхает белым: рябины, терновник, боярышник, калина, дикие груши и яблони — и просто уходишь, любуясь пышными весенними цветинами. Летом, как сейчас, расставаться труднее: деревья и кусты кое-где уже тронуты желтизной увядания, и ты чувствуешь, холодея душой, неминуемую, хоть еще и не близкую осень. А чем ближе осень, тем разлука грустнее. Тогда, идя из лесу, я множество раз оглянусь и остановлюсь, чтобы крепче запомнить эти горящие всеми красками радуги склоны — своеобразными цветинами осени, что ярче весенних. Так они красивы тогда — глаз не отвести! Иду и любуюсь. Не думаю, видит кто меня в это время или нет. Иду более чем полпути задом наперед и порой, представьте себе, реву. Не плачу, а реву самым натуральным образом: так мне милы эти вечные холмы, эта вечная земля и так больно уезжать, зная, что какое-то время, пусть самое краткое, не буду видеть их, красивых даже в зимнем убранстве, и что без них любое горе мне будет тяжелее, любые минуты счастья будут без них у меня неполными…
Памятуя о том, как когда-то в войну генерал входил в Дивное без провожатых, чтоб никто не мешал ему побыть при встрече один на один с родиной, не захотел и я мешать ему в столь же святые минуты прощания с нею и затаился в ракитнике.
Небо чистое, в мягких тонах зари, как голубое стекло, за которым неоновый свет. Деревья вверху глухо шумят на легком ветру, подрагивая макушками. А тут в низине по всему пространству тишина, чуткая и упругая. Малейший звук — татаканье мотоцикла, промчавшегося где-то на большаке, выстрел пастушьего кнута, стрекот сорок, крики перепела, чибисок и коростеля, блеяние овцы, скрип ползущей где-то по улицам телеги, — все отдается эхом у лесных чащоб, у Дивьей горы, у меловой матово-белой Албины. А за рекой, на огородах, та же баба, что и в прошлый раз, кличет отбившуюся от хозяйских рук буренку:
— Доля, Доля! Долюшка, Доля!..
Генерал прошел совсем близко от меня. Лицо его мне показалось грустным и одновременно торжественным. На щеках блестели слезы. Он их не утирал…
11
…Наутро уезжаю — погостевал, пора! Родня за мною следом выходит со двора. Садимся, по обычаю, на лавке у ворот. А конь нетерпеливо копытом в землю бьет… Кто знал бы, как в разлуке мне пропадать с тоски по каждой малой вербочке на берегу реки! Глазами обнимаю всю ширь земли родной, где мною все исхожено и все любимо мной. Хотел бы я остаться на этом берегу — хоть ветром за околицей, былинкой на лугу!..
До свидания, Дивное!
УТРЕННИЙ СВЕТ
Рассказ
1
Из Города бабушке написали, что привезут ей Вовку, внука. И маленькая Людка ждет его, никак не дождется. Часто взглядывает на фотографию, что висит на стене, под стеклом. Там он, необутый и неодетый, лежит на животе: руки и ноги разбросаны по-лягушачьи, рот смеется, круглые глаза блестят, волосы растрепаны. Она мечтает:
— Одену его, обую и волосики причешу!
Он и по ночам ей снится. Утром, чуть свет, когда у нее только один глаз проснулся, а другой еще спит, спрашивает:
— Бабуля, а где он?.. Где Вовка?
Не поймет, куда он подевался. Ведь только что был на ее руках. И она крепко-крепко зажмуривается: пусть снова будет Вовка. Но он больше не появляется. А с фотографии все глядит, глядит и глядит. Ишь, развалился, смеется!
— А вот я ему что-то скажу!
Людка, спрыгнув с кровати, лезет на табуретку, с табуретки на стол — как раз до Вовки рукой достает, стучит по стеклу:
— Эй ты, бесштанный рак! Скоро ли приедешь? Приезжай скорей! — смотрит на него сердито, словно он перед ней провинился. — Ух, я тебе и нахлопаю!..
Он и послушался, приехал. Да как быстро, в этот же день. Сперва-то она и не подумала, что это он, когда увидела его у крыльца. В матроске, в бескозырке, он остановился перед ней, чистенький, повыше ее ростом, с удивлением разглядывая выбежавшую на крыльцо голубоглазую девочку. Так и подумала, что чужой. Но тут бабушка выглянула из дверей:
— Вот и Вовка твой! Дождалась…
Людка не верит: разве это Вовка, он же маленький!
И тут к девочке подходит красивая и нарядная Вовкина мама, целует в щеку и подталкивает к ней мальчика:
— А ну, поцелуй и ты свою сестричку!
Тот оглядывает девочку — и босоногая, и растрепанная, и чумазая. Нет, он целовать ее такую не будет.
— Люда, тогда ты его поцелуй сама!
Вовка сразу нахмурился, даже отступил на шаг, сжимая кулачки. Девочка потупилась, улыбаясь застенчиво:
— Да разве он дастся! Вот если б кто его подержал…
Хоть и разочарована, что он не такой, как на фотографии — ни на руках его носить, ни нахлопать ему, но и такому она рада. Такой-то, пожалуй, еще лучше!
Тетя подталкивает его к двери:
— Ну, Владик-оладик, входи смелей!
Людка усмехается удивленно и, переборов свою робость, трогает Вовку за руку:
— Почему тебя так зовут? Оладик… Ведь это же который пекется! — и прыскает в ладошки.
Мальчик ничуть не смущается, он лишь приглядывается к ней внимательней,
