Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Генерал заговаривает с окружившими его бабками: не узнать ему в них прежних беспечных босоногих девчонок.
— Чи ты и меня не признаваешь? — с озорством и вызовом спросила у гостя Параня Знатцева, кокетливо подбоченясь и прикрывая ладошкой беззубый рот.
Я с нетерпением ждал, когда эта разбитная женщина заговорит с генералом. Она по-детски наивна, непосредственна, таких здесь именуют препотешными: что думает, то и скажет.
Однако он все равно не узнает, даже рассердилась:
— Восподи! Экой беспамятный! Ведь ты же ухажером моим был, сватался. А я не схотела за тебя идти. Дюже ты был тогда некрасивый, все лицо в конопушках, как перепелиное яйцо.
Говорит, сама быстренько руку вытирает о сарафан, готовясь ее протянуть своему бывшему незадачливому жениху. Лицо его озарилось.
— Паша, неужто ты?!
— Восподи! Наконец-то узнал… Давай хоть поздоровкаемся, как бывало!
Он с радостью пожимает ее руку.
— А я тебя узнала издаля, когда к роднику спускались. Походочка у тебя прежняя… А лицом ты похорошел.
Генерал рассмеялся:
— Неужто красивый стал?
— Даже очень красивый!
— Ну и как теперь… Пошла бы за меня?
— Восподи! Конечно бы, пошла. Бегом бы побежала! А что, девоньки, — повернулась она к бабкам и приосанилась, — чи плохая была бы я генеральша?
Так и себя шутливым разговором потешили и других развеселили. Хуторянки стали общительнее, посмелее, разговор непринужденнее.
— Может, зайдете в хату? Молочка топленого попьете?
— Спасибо, спасибо! Нет, лучше холодненькой из вашего родничка!
— Да мы мигом ведерко принесем!
— Нет, что вы! Самому к роднику приложиться куда интересней. Давненько так не пивал!
Наблюдая за генералом, пока мы идем к роднику и пока пьем — кто из пригоршней, кто из лопушка, кто привстав на колени, Параня не перестает выражать свое удивление:
— Восподи! Начальник большой, а умом, как ребятенок малый… Бегучей воды, вишь, ему похотелося. Давненько, вишь, не пил нашей сладенькой. Соскучился!
Генерал для полного удовольствия расслабил галстук, расстегнул ворот рубашки, и это Параня заметила.
— Восподи! Да ты, видать, весь свой век ходишь тах-то закованный, на все пуговицы застегнутый! Душенька твоя вольного воздуха не знает, теплого солнышка не видит. Да хоть здесь подыши полной грудью, с аппетитом!
Генерал даже смутился. А Яхимка Охремкин хохотнул:
— Ну, Паранька, ты даешь! Да она у нас, Иван Михайлыч, оказывается, юмористка!
— А тебе, Яхимка, — продолжала она невозмутимо, — как я погляжу, завсегда вольно живется. Вон какой гладючий! Почему гладок — пожевал да на бок…
По возвращении к подворью бабки Григорихи разговор о житье-бытье разгорается. Бабки вспомнили, как они в колхозе работали.
— Бывало, на бураке чертоломишь с утра до ночи. Как появятся росточки, согнешься вот так, дугой, и — до самой зимы. Все вручную делали. Сейчас-то машины помогают. А баба — ходи себе, проверяй плантацию, вместо прогулки. А на уборке — сиди, баба, срезай гичку да кидай очищенную свеклу в бурты.
— Да. Нам бы тах-то… Не работа, одно удовольствие. А они, нынешние-то, еще нос воротят, не хотят на бурак.
— А как нам уборка-то доставалась. Восподи! Дергаешь ее, свеклу-то эту проклятущую, иной раз так натужишься, что чуть греха не заробишь. А она сидит себе, не поддается, хоть плач. Подзовешь кого-нибудь, тянешь вдвоем. Раз, два — гоп! И обе с размаху летим на спину с задранными юбками. Ха-ха! Всех сфотографировали! Штанов тогда шить было не из чего, бегали без них даже в лютые морозы…
— Да, с машинами-то работать хорошо. Вон сколь техники понакупили. Иную машину и не выговоришь, как называется. Ячмень вот сейчас жнут каким-то чертом.
— Виндроуером, — подсказывает кто-то из мальчишек.
— Тах-то, тах-то…
— Слушаю я вас, бабоньки, — усмехается генерал, — и сдается мне, что вы еще не наработались. Все еще в поле вас тянет.
— А то как же, Михайлыч! Сейчас в поле полегче, и за работу хорошие деньги давають.
— Тогда в чем же дело? Сколотим свою бригаду и махнем на бурак! Есть добровольцы?
— Да мы бы все пошли, — говорят бабки невесело. — Вот только бы кто молодость нам вернул. А то ноги не ходют, спина не гнется…
Детишки, спустившиеся с горки, приносят с собой запах созревшей ягоды, а у одного из мальцов алеет в руке сбереженный для кого-то букетик клубники. Генералу это на диво:
— Уже созрела! Где рвали?
— А вот на энтой горке, на кручах.
— Всю порвали?
— Что вы! Там ее усыпано!
— Может, покажете, где?
— Идемте!
Он живо поднялся со скамьи и дедов потревожил:
— Давайте, друзья, сбегаем. Хоть по паре ягод съедим! — и первым подался на пригорок.
Параня Знатцева, прикрывая беззубый рот, смеется беззвучно и, как бы вынося свое окончательное суждение о нем, с укоризной покачивая головой, бормочет вослед:
— Восподи! Генерал, а ума нетути, ну ничегошеньки!
9
На обратном пути домой старики не сговариваясь заходят на сельское кладбище. Могучие березы стоят не шелохнувшись. Даже трепета листвы не слышно. Тишину нарушают только вороны, с криком срывающиеся с ветвей Генерал идет мимо затравевших холмиков, мимо оградок, крестов и надгробий, читая надписи и вглядываясь в фотографии, поблеклые от времени. Если имя и лицо знакомы, останавливается, тихо переговариваясь со стариками, сопровождающими его. Со многими из тех, кто тут лежит, он бегал босоногим мальчуганом, учился, дружил. Некоторых застал и я, делил с ними застолье и неспешную беседу. Есть среди них и те, кого полушутя-полусерьезно называл великими. Жизнелюбы, озорники, труженики, говоруны. Отжили свое, отговорили, отозорничали.
Вот с памятника смотрит широколицый, большелобый дед Архипон, печник и гончар. Сам всех уверял и другие повторяли, что если уж он сложит печь, то на сто лет. Свод выложит такой, что на волах поезжай, не провалится. До сих пор по всей округе целы-целехоньки его печи, знаменитые веселым гудом тяги. Хозяек всего Дивного и окрестных сел надолго обеспечил кринками, макитрами, кашниками, горшками для всех нужд. Нет на селе человека, кому в детстве не доставались бы от него разные коники, соловьи-свистульки, баранчики, забавные Иванушки-дурачки и матрешки, искусно изготовленные из глины, которую гончар добывал у себя же на огороде. Я часто к
