Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
7
После полудня отправились в лес. Из стариков с генералом пошли только те, кто надеется на свои ноги: Сергей Иванович, Яхимка Охремкин, Хныч. Провожатым вызвался Бубила, неутомимый ходок, в прошлом объездчик и лесник, завзятый охотник. За время нашего знакомства поводил он меня по казеннику да садам сколько душеньке моей хотелось. Иногда, отправляясь в дальний утомительный путь, ставил условие: чтоб я носил его ружье. И я иногда это условие принимал. Зато перевидал все лесные красоты, узнал места, богатые грибами и ягодами. Часто дивил он меня своей заботливостью: вдруг, к полной моей неожиданности, принесет из чащобы и вручит по-джентльменски то пару-тройку изумительнейших боровиков, то пышный букет побуревший от зрелости, сладчайшей земляники.
— Через Дивью гору пойдем али как? — интересуется Бубила, прикидывая возможности стариков одолеть крутизну. — Может, через Косую либо Вилючую?
Деды повернулись к генералу: дескать, как он пожелает.
— Через Дивью!
И, не сговариваясь, уступают Ивану Михайловичу дорогу.
Проселок ведет на мост, в Заречье он разветвляется по многим направлениям, влево и вправо — к хутору Веселому, к Вилючей горе, к многочисленным логам, вклинивающимся в лесные массивы. На просторных лугах синеют озерца, оставшиеся от половодья, кое-где, подобные зеленым фонтанам, вздымаются деревья, группами и в одиночку. Над лугами возвышаются зеленые взгорья с кудрями — рощицами и проплешинами — полянами. За этими взгорьями — другие, еще и еще, чем дальше, тем синее, в самой дали уже неразличимые глазом, сливающиеся с горизонтом. Глядишь вокруг и чувствуешь, как обновляется твоя душа.
…Вижу повзрослевших — ощущаю бег времени. Вижу постаревших — ощущаю бег времени. Вижу небо, поля и воды — забываю свои годы…
Генерал не пропускает ни одно деревце, оглаживает ствол, оглядывает крону — о многом говорят ему эти немые свидетели его детства и молодости. Пристально всматривается в речные извилины, в ее берега, заросшие ивняком, в дальние холмы. Что он при этом думает и чем полна его душа, догадаться нетрудно. Я сам недавно побывал на своей родине, все еще живу встречей с моим родным краем.
…Земля, откуда летят журавли, крича от прощальной тоски, родная земля, от которой вдали тоска серебрит виски, тебе не цветов — не гвоздик, не роз, — тебе я сердце свое принес! О моя родина, как я мал, и неказист мой лик! Здесь каждый кустик, каждый тал сейчас предо мной велик. Тебе не цветов — не гвоздик, не роз, — тебе я сердце свое принес!
По сторонам дороги бугры и ямины от былых строений — барской фактории, водяных мельниц. На стариковской памяти они были иными. И сторожевые курганы не те. На всем оставила свои отметины война: бомбовые воронки, окопы, зигзагообразные траншеи. Вот овальное углубление — либо танк стоял в укрытии, либо пушка. После освобождения села многие годы здесь находили гранаты и мины. И сейчас нет-нет да и встретишь на пути какую-нибудь ржавую железяку, памятку грозных лет.
…Увидишь — душа содрогнется: у перекрестка дорог — ромашка, подобие солнца, трепещущий чудо-цветок, красивый и милый, а рядом, среди полевой тишины, разорванный остов снаряда — стальная ромашка войны…
Не только война, но и время здесь поработало — с трескучими морозами, половодьями, палючими суховеями, грозами. Сколько повалилось верб, осокорей от молний, от ураганов и просто от старости. На месте дуба, на котором когда-то водились аисты, чернеет горелый пень. От некогда могучих ветел и тополей лишь обломки торчат, валяются никому не нужные комли, которые сдвинешь с места разве что трактором. Только ольховник у мочежинника, кажется, еще больше разросся.
Неожиданно какая-то большая белая птица взлетает перед нами. Деды замерли, удивленные:
— А ведь это черногуз!
— Да, черногуз… А вот еще один!
Птицы, спугнутые нами с кормежки, медленно летят над лугом, отражаясь в болотинах. Зеркальные их двойники забавны: вниз головой и вверх ногами. Генерал, зачарованный, смотрит вослед.
…Дуб набрался силы — аист прилетел. Старость дуб скривила — аист прилетел. Бурей надломило — аист прилетел. Дуб грозой спалило — аист прилетел…
На Дивью деды взбираются с отдыхом. Остановятся, прерывисто дыша, и смотрят, много ли еще осталось подниматься. А ведь когда-то изо всех гор только эту предпочитали, самую крутую — для катания на салазках, лыжах и ледянках. И ходить тогда было по ней одинаково легко — что вниз, что вверх. Чего там ходить — бегать!
Чем ближе к вершине, остановки чаще, и кажется, что они останавливаются не столько от усталости, сколько от желания вновь и вновь глянуть на раскрывающуюся позади панораму Дивного, сливающуюся с небом грандиозную рельефную карту. Я и с закрытыми глазами, где бы ни был, вижу ее.
Генерал с восторгом оглядывает землю своего детства. И не надо ему напоминать, подсказывать, как зовется то или другое местечко. Козинка, Кута, Кошары, Чибисник — здесь мальчишкой пас коров. Лога — Гремячий, Лихой, Вилка, Козюлиный, Вшивый, а один и вовсе с неприличным названием, придуманным каким-то озорным, вроде Яхимки Охремкина, мужиком, — в них бегали всей ребячьей ватагой за ягодами. Родники — Святой колодец, Рутка, Иструб. Речка Грань и озеро с загадочным именем Кинь-Грусть. Рыбный шлях и по нему соседние села, справа — Утица, Гусек, Журавка, слева — Прилепы. Много говорящие сердцу. Как такие названия не запомнить, не полюбить?
— Сколько дорог я исколесил на своем веку, — говорит генерал, — и по родной стране ездил, и по заграницам. А нигде лучше наших мест не видел. Кажется, что лучше и быть не может.
Он не первый, от кого я здесь слышу это признание. У меня то же чувство, те же слова.
Прохаживаясь по вершине Дивьей горы, откуда во все четыре стороны видать, Иван Михайлович приподымается на цыпочки, кажется, так и хочется ему заглянуть куда-то за окоем, и нет-нет да и замрет, словно бы к чему-то прислушиваясь.
…Все родное, былое разом в памяти ожило. Здесь когда-то тобою все тропинки исхожены. Тишина над прибрежьем, над лугами медовыми. Свет таинственный, нежный за лесами, за до́лами. Как на грани свиданья — с этим сердцу не свыкнуться, — все полно ожиданья. Крикнешь — юность откликнется…
Мы идем по казеннику, вброд по высокому травостою. Нас все время сносит к полянкам, к просвету — никогда не наглядеться на село. Мне тут каждая тропка знакома. Много раз ходил вот так же — чтобы и лес шумел над головой, и Дивное было перед глазами. Этими же тропками водил жену, а затем вместе с ней и сына, как только он научился бегать и лепетать, — с кем же еще в первую очередь мне делиться всяким своим богатством.
Есть
