Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
— Конечно, друзьяками были. На одной улице росли. Мальчишками вместе за яблоками шастали в поповский сад. Однажды даже подрались, мой грех. Тогда мы уже парубковали. Из-за Параньки подрались. Ты ее знаешь, в Заречье живет. Красива была в девках, зараза!.. А умом он и тогда выделялся изо всех. Шумят мужики возле Токарева, помещика, бывавшего у нас наездами, тот к ним без всякого внимания. Словно не слышит. А Иван что-нибудь выкрикнет, барин сразу голову вскинет, вот так, и аж дрожь его бьет от злости: «Чей это? Вон тот, рыжий?» Значит, дельное говорил парень. А всего-то ему было лет четырнадцать…
— Вот и вспомнили бы с генералом старину. Песни попели бы. Вас ведь медом не корми, а дай песни поиграть.
— Это можно бы. Пою иногда. И все же, что песни? Так себе. Я сказки люблю! Что за диво — сказки!
Знаю я главное пристрастие Феди-Беди. С кем бы ни разговаривал, всегда он находит повод рассказать что-нибудь поучительное из сказок и былин. Всегда возле него дети. Сядет ли на скамеечке у своего дома, выгонит ли коров, когда подойдет его очередь пасти, ребятня тут как тут: «Дидусь, расскажи сказку!»
— Если и есть что хорошего в жизни, так это сказки. Сказки!
Лицо Феди-Беди преображается, зацветает в улыбке, как, впрочем, и всякий раз, когда он произносит эти слова. А если уж он заговорил о сказках, то только слушай.
— Иван-царевич! Елена Прекрасная! Микула Селянинович! А слышал такую? Жил-был Нестерко, у него было детей шестерко… Едет ему навстречу Егорий Храбрый. На сивой лошади — золотые стремена. «Здравствуй, Егорий Храбрый!» — «Здравствуй, Нестерко!..» Или еще такая есть сказка — «Аленький цветочек». Внучка анады из школы принесла… Надо же, красна девица пожалела чудище-уродину, полюбила его, а он принцем оказался, красавцем, что ни в сказке сказать, ни пером описать… Хорош-шо!
Уходя домой, я думал о нелегкой, изменчивой судьбе Феди-Беди и дивился душе его, оставшейся по-детски наивной и чистой. Чем не великий человек?!
На лугах самозабвенно пилили дергачи. Где-то в зарослях ивняка, за левадами, время от времени слышался женский призывный голос:
— Доля, Доля! Долюшка, Доля!..
И откуда-то с кошар, от Дивьей горы, корова мычала ей в ответ.
5
…То ль запел соловей в придорожных ракитах густых, то ли кто-то окликнул на рассвете погожего дня. Это — запахи детства в букете цветов полевых разбудили меня…
В Дивном, как ни в каком другом месте, у меня все ощущения жизни острее, и всегда, когда, проснувшись, вижу в окне занимающийся день, переполняюсь радостью. Нигде не испытываю по утрам такой свежести и чистоты, как здесь, руки сами тянутся к тетради и карандашу, лежащим всегда наготове под подушкой. И строчу, строчу, отдавшись течению мыслей и чувств.
Сегодня, записывая впечатления вчерашнего дня, я дольше обычного задержался в постели. Теща уже не раз, как всегда, когда не появляюсь вовремя к завтраку, с беспокойством заглянула ко мне через стекло, смешно плюща нос и сводя ладони над глазами. Наконец не выдержала, вошла на веранду:
— Микалай, чи ты хворо́й?
Мне всегда занятны эта ее тревога, ее непонимание моего дела. Хотя, к ее чести, надо сказать, она не осудила меня, узнав, что я сочинитель. Правда, посчитала нужным скрывать мою профессию от любопытных и на вопросы: «Чем он работает?» отвечала уклончиво: «Студент». А дочке, жене моей, наказала, чтоб не очень-то распускала при мне язык, не рассказала бы чего не надо: они же, корреспонденты, всю правду пишут, все выведают, а потом по всему свету и разнесут. В общем-то представление о сути писательского дела у нее почти что верное. И всей родне о моем деле молчать велела. Может, и доныне в Дивном о том, чем занимаюсь, никто не узнал бы, если б я на третий или четвертый год своих наездов сюда не подарил трех-четырех своих книжек директору местной школы. Книжки пошли по рукам. И если до этого меня знали, а также в глаза и за глаза звали: зять таких-то, в лучшем случае по имени, то теперь и по фамилии — правда не без путаницы. Школьник, перебравшийся в пятый класс, говорил мне: «Дядя, а я тебя знаю. Ты — Некрасов. Мы учили твое стихотворение «Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели…». Говорю ему: «Некрасов лысый и с бородой. Разве я на него похож? Посмотри портрет в учебнике!» Но, видимо, так и не смог переубедить мальчишку… Иная бабка привяжется: «Ты, говорят, книжки делаешь. Пропиши про моего соседа: житья от него нет». Иная подглядит за мной, как я, прохаживаясь по лугам да полям, делаю записи в тетрадку, скажет: «Ты тут, наверное, все травы переписал? И неужто знаешь, как их зовут?» Что касается моих великих людей, то даже самые малограмотные из них понимают меня. Удивляет Немко, понявший, пожалуй, лучше других, чем я занимаюсь. Когда у него спрашивают обо мне, он так вразумительно объясняет, что каждый догадывается без моей подсказки: «Писатель». Только жене своей, не глухонемой, нормальной, понимающей каждый жест мужа, он вынужден был объяснять раза четыре — она неизменно пожимала плечами, наконец сказала раздраженно: «Разве такая-то работа бывает?!» Бубила недавно допытывался: «О чем пишешь?» — «Об одном жителе вашего села, — говорю, — зовут Иваном, а как по фамилии, пока секрет». — «Не обо мне ли?» — «А что, боитесь?» — «Чего же бояться? Пиши. Все, как было, пиши!» Как льстит моему самолюбию, когда застаю на лужайке мужиков, отложивших карты и читающих вслух мою книжку. Узнавая односельчан, иные — и себя, смеются и поругивают меня беззлобно.
Угощая меня завтраком, теща рассказывает о генерале — все, что слышала от его сестры сегодня на выгоне, провожая корову в стадо. Будто бы он, чтобы навестить Дивное, уехал раньше времени с морского курорта, где до сих пор жена его с дочкой и внуками. Договорились, что встретит их в Москве. Еще день-два — и уедет. Ночует на веранде. Адъютанта и шофера с машиной отпустил до завтра куда-то к их родне. Значит, чтобы пожить здесь вольно, без лишней опеки. По утрам ходит на озеро купаться. Жалеет, что сенокос прозевал — попрохлаждался, говорит, у моря, а так хотелось с мужиками литовкой помахать, молодость вспомнить. Ко всякому делу его тянет. На огороде подрезает яблони, прореживает смородину, малину, наводит порядок в палисаднике. Весь век, говорит, вот так бы возился! Увидел: Немко сидит на лугу, корзину плетет, — не удержался, подсел к нему и тоже занялся знакомым с детства ремеслом и рад, что не забыл, как выплести
