Чемодан из музея партизанской славы - Марк Яковлевич Казарновский

Главное же, она, газета, толстая, и под голову в сложенном виде очень удобная.

Но дама с мальчиком не уходила. Даже более того, все время на меня поглядывала. Я понимал, почему. Так глядят, когда хотят сказать – когда же вы уберетесь со скамейки. От вас же запах. Чеснок, лук, хумус и водка.

Я ей мысленно возражаю: где это вы, мадам, видели серьезно пьяного еврея, который четвертый десяток разменял, без этих ароматов селедки, лука и водки. Кстати, водка «Еврейские штучки», разлив в Хайфе, пьется легко.

Вся эта белиберда мелькала у меня в голове. К своему мерзкому виду, я еще начал икать. Не часто, но громко. Вдруг дама поворачивается ко мне. Бог мой, она же просто красивая. Мальчик ее тянет, а она чисто по-немецки у меня спрашивает:

– Где я тебя, еврей, видела? – И смотрит. Смотрит.

Я, естественно, ей отвечаю, как можно культурнее:

– Мадам, ну никак вы не могли меня видеть. Вы ведь очень красивая. А я вот какой. Линии нашей судьбы ну никак пересечься не могли, увы, мадам!

Мальчик все из-за плеча дамы на меня смотрит. И смотрит. И вдруг она говорит, даже голос у нее от волнения охрип: – Я была уверена, что вы, евреи, меня обманываете. Но вот кончится война победой Рейха и я со счетами фабрики разберусь.

Тут я все вспомнил. И немецкую «Брунгильду»-Грету, и ее записку. И ее отъезд.

Никогда я так не кричал. Мальчик же отбежал и схватил палку. Видно, нужно защищать маму.

Да, да, ибо она меня обхватила, и мы уже сидели, обнявшись, на земле у скамейки. И ничего не говорили, только плакали.

Начал потихоньку собираться народ. Что вы хотите, ведь евреи. Мимо не пройдут. Последнее, что я помню, это слова Греты: – Ареле, не бойся. Это твой папа. Которого я потеряла и нашла наконец.

* * *

Далее был туман. Он то рассеивался. То вновь заволакивал нас. Я снова воевал. И Ариэль мой воевал.

А что я делаю сейчас, как вы думаете, мои дорогие читатели. Я люблю мою единственную. Каждый час. Нет – каждую минуту. Нет, нет, каждую секунду. Это ей и не мешает. Смеется, говорит:

– Ну ты и мишугинер[33], любимый мой. Не оставляй меня и поцелуй быстрее, а то я закричу.

«Нас всех друг другу посылает Бог.

И слава Богу – нас у Бога много!!!»

Б. Пастернак

Глава XIX

Альбом № 5

Война Судного дня

«Шерман» Ж50 на Голанских высотах, 1970 год. После Шестидневной войны израильтяне установили на танках М50 дизельные двигатели Cummins и горизонтальную подвеску

«Шот Каль» из 188-й танковой бригады во время тактических занятий на Голанских высотах, 1971 год.

«Шерман» М51. Накануне войны 1973 года «шерманы» в своем абсолютном большинстве находились в резерве.

В конце 1960-х годов часть «шерманов» была переделана израильской фирмой Soltam в 155-мм самоходные гаубицы.

Египетский солдат рассматривает сгоревший израильский бронетранспортер МПЗ.

Танк «Магах-3» из состава 14-й танковой бригады спешит к линии фронта. 7 октября 1973 года.

Танк «Магах-6А», вероятно, из состава 196-го батальона 460-й танковой бригады (бригада танковой школы).

Самоходная артиллерийская установка Ml07 выдвигается на огневую позицию.

В атаке «Магах-3» из 421-й танковой бригады. 8 октября 1973 года.

«Тиран» из 274-й танковой бригады. Синайский полуостров, 10 октября 1973 года.

Сгоревший танк Т-62 из состава 25-й египетской бронетанковой бригады.

«Магах-6» командира 143-й резервной танковой дивизии генерал-майора Ариеля Шарона на берегу Суэцкого канала, 15 октября 1973 года.

Глава XX

Письма в никуда

Когда люди попадают в эмиграцию, или в силу обстоятельств становятся изгнанниками, либо по тем или иным причинам теряют свое постоянное место обитания, то есть, родину, то поведение в чужом краю соответствует их возрастной категории. Молодежь немедленно стремится забыть «отчие пенаты» и активно вливается в новую страну, новый быт. В новых людей, наконец.

Средний возраст еще пытается «трепыхаться», используя багаж знаний, навыков и анекдотов, вывезенных с их, уже бывшей, родины.

А люди пожилые в основном тоскуют. Конечно, уважаемый читатель, я – о штеттле, из которого так срочно и, оказалось, так удачно уехали Фишманы. Естественно, ожидая, что через месяц-другой и старший сын, Фима, получив шифскарту, рванет в край бизнеса и прогресса, где все «о’кей», только успевай вертеться.

Но год шел 1939, в Европах начинало твориться черт знает что, и оставалось Фишману-папе – писать письма. В надежде получить ответ.

И еще осталось им, уже пожилым людям, вспоминать свой штеттл, своих близких, фабрику да домашнюю живность. Конечно, беспокоиться о старшем, Фиме. Ибо газеты, которые читали им дети, приносили новости неутешительные. Иногда было даже трудно верить в печатное слово (а это – святое), настолько дико и нелепо звучали заголовки американских газет.

Да и как поверить, что в Польше повсеместно создаются еврейские гетто, что погромы катятся по всей стране, а Фима не прислал даже открытки.

Поэтому нежная Фейгеле все время плакала, Йозеф утешал ее и с настойчивостью маньяка писал, писал и писал.

Община советовала всем писать не напрямую, а через Красный Крест. Что в Швейцарии. Вот папа Йозеф и писал. Уж раз в неделю обязательно.

И что вы думаете! Письма до адресата, то есть, до дома в Чемоданном переулке, что в штеттле, приходили. Их судьба интересна, и мы вам кратко об этом расскажем.

Да, письма приходили. И прямо в дом Фишманов. Но! В штеттле уже давно жили другие люди, дом Фишманов занимала семья иной «конфессии», которая даже на идиш, естественно, не читала, но письма не пропадали.

Просто семья, занявшая дом фабриканта, не была лишена здравого смысла. И практической жилки. Как и иные жители городка, которым в одночасье все досталось: мастерские,